Знамя - [18]

Что я мог ей ответить?

— Ангела, — говорю я.

А она выпучила глаза, подумала, что я вовсе спятил.

Но потом она все-таки заговорила, Встала, надела юбку и кофту, пошла и сварила чай с ромом. Наш «ангел» оттаял и до трех часов ночи все нам рассказывал. Жена, понятное дело, в слезы, расчувствовалась, когда он нам расписал, как русские гонят нацистов, бьют их и с земли и с воздуха, а весной придут уже и сюда, к нам; что фашисты уже дочиста все проиграли; у нас будет республика, и в этом, говорят, русские поручились нашим и сумеют сдержать слово, какие бы там громы ни гремели.

Я и сам расчувствовался. Понимаете, ведь человек целую вечность не слышал такого чистого и правдивого слова. Говорю:

— Ну, брат парашютист, ты ведь взаправдашний ангел. Об этом я должен завтра же утром рассказать нашему лесничему. Он от радости с ума сойдет.

А он отвечает, что лесничему на этот счет лучше ничего не докладывать.

— Лучше, говорит, ты разузнай, между прочим, по округе, нет ли где по хатам еще других «ангелов», тут их спрыгнул целый десяток: трое наших и семеро русских — и теперь они должны поскорей собраться все вместе, потому что их ждет большая работа.

Рышанек — самый ловкий браконьер в наших местах — наверняка был вчера ночью в засаде на зверя; он мог кое-что знать! Спозаранку я побежал к этому подлому человечку. Было около половины девятого, когда я ввалился к ним в хату. Жена этого бессовестного браконьера что-то коптила на дворе у забора; она только глазами захлопала, увидев меня. Его милость Рышанек еще валялся на перинах. Я говорю:

— Рышанек, проклятый ты парень, не запирайся! Ты был ночью в лесу?

Он простачком прикинулся и гудит:

— Да вон там с Марьянкой в ягоднике!

— Не ври, ведь я тебя видел! — кричу я снова и показываю ему кукиш со злости. — Стану я шутить со всяким мужланом, очень мне нужно!

— Ни черта вы не видели, Громек! Это перед вами в лесу ангелы небесные пронеслись!

Как только эти слова слетели у него с языка, я мигом понял, что я у своего человека. Что ни говори, когда дело касается дичи, нет хуже человека, чем Рышанек, но во всем остальном это парень порядочный и на него можно положиться. Итак, я говорю:

— Ангелов небесных я тоже видел, Рышанек, и из-за них-то я и пришел сюда!

Рышанек сел в постели, губа у него от волнения отвисла, но он тут же ее подобрал, сплюнул на пол и накинулся на меня, как дьявол:

— Не городите чушь, лесник, оставьте ваши фантазии!

— Какие там фантазии! — отвечаю я. — У меня ведь тоже один из этих ангелов небесных прячется в хате!

Видели бы вы Рышанека! Он сразу обеими ногами выскочил из постели и прямо в штаны, будто драгун по тревоге, и вцепился мне в куртку, чуть все пуговицы не пообрывал:

— Послушайте, Громек, ведь у меня их пятеро спит в сене на чердаке!

Что же тут долго рассказывать? К вечеру мы с Рышанеком отыскали в чаще всех остальных. Десяток ангелов с автоматами, гранатами, взрывчаткой и вообще со всем ангельским снаряжением, как полагается. Пятеро жили у нас, пятеро — у Рышанеков в укромных уголках… Люди добрые, ведь я сам начал давать советы этому окаянному Рышанеку, где ставить ловушки на зайцев, чтобы как-нибудь прокормить наших ангелов! Ребята эти были, что ветер; шмыгали по нашим местам во все концы и домой возвращались поздно, под утро, когда петухи кукарекают. Утром, накануне рождества, этот Лойза, что приземлился на верхушке сосны, отвел меня в сторонку и говорит:

— Так вот, папаша, сегодня вечером мы идем раздавать подарки, но ты об этом ни гу-гу!

У меня ноги затряслись от волнения. Говорю:

— А что же такое, Лойзик? Елочки?

— Да, елочки. А главное, фейерверки, чтоб торжественнее было!

В половине пятого, едва стемнело, они исчезли из хаты. Лойза ушел последним. Он вернулся на крыльцо и шепнул мне, что если, мол, я хочу этот праздник увидеть, так незадолго до полуночи мне надо взойти на Чортов пик и полюбоваться на все эго великолепие.

Ну понятно, ужин в этот вечер для меня был не в ужин. Когда я обгладывал заячью грудку в черной масляной подливке, у меня тряслись руки, и я то и дело поглядывал на часы. Жена ворчала, что я и раз в год не могу сказать путного слова, а я сидел, как на иголках.

В половине одиннадцатого хватаю двустволку, говорю: «Жена, хоть и праздник, а служба службой», — и не успела она рта раскрыть, как я вон из хаты. Ночь, скажу я вам, — только картину рисовать. Луна полная, небо чистое, морозец крепкий, снег весело похрустывает под ногами. И тишина… аж ушам больно! Забрался я на самую макушку пика — там у старых буков есть такая еловая поросль за казнями. Уселся на кучу хвороста. Трубочку прочищаю, и тут мне вдруг в голову пришло; куда же это наши ребята все-таки отправились? Но не успело все это толком улечься в моей башке, как вдруг слышу; хруп, хруп — хрустит снег в буках… и — гром тебя разрази! — в трех шагах от меня этот негодный Рышанек — не браконьер, а разиня! Ему бы вместо сапог лапки кошачьи, чтоб подкрадываться потихоньку, как злой дух. Я обозлился;

— Убирайся вон из лесу, эй ты, а не то я тебя вышвырну!

А он только засмеялся;

— Потише вы, Громек! У каждого свое дело…