Знамя девятого полка - [5]

Светлые рыбьи глаза (точь-в-точь глаза мичмана барона Остен-Граббе) из-под стальной кромки германского шлема смотрят на него в упор, каким-то неживым, оловянным взглядом. Капитан-лейтенант страдальчески морщится. Начинается. Мертвец пришел за ним – опять бред…

Но блестящее колечко пистолетного дула покачивается в полуметре от его головы.

О чертов, прочесанный немецким гребнем лес – предательское гиблое место!

Шмелев, вспомнив свою лихую матросскую молодость, запретным в хорошей драке пинком в живот валит офицерика на траву и стремительно развернувшейся пружиной вскидывается с земли. Он успевает только увидеть – двое в зеленых шлемах сидят верхом на Джалагании. Немного поодаль лежат окровавленные, оглушенные прикладами Корнев и Силов.

И тут же рушится ему на плечи самая большая сосна, и бледное небо, дважды перекувырнувшись, точно огромная подстреленная птица, падает куда-то вниз, под ноги.

…В упор сквозь затейливую вышивку кустарника бьет нависшее в зените солнце. Оказывается, мир еще существует.

Немцы разговаривают вполголоса.

Шмелев настораживается. Немецкий язык всегда казался ему легче английского, и меньше четверки ни в училище, ни на СКУКСе (Специальные курсы усовершенствования комсостава) он по нему никогда не получал.

– Господин лейтенант, – угрюмо говорит конопатый солдат с молниями охранных войск на петлицах,– прикажите поставить их под дерево. Тащить за собой двенадцать километров– хайлигер готт! Прикажите здесь, господин лейтенант, тем более двое подбитых…

Офицер идет не оглядываясь. Он сам никак не может забыть увесистого шмелевского пинка. Но Великая Германия требует жертв и предельного самообладания.

– Всякое «здесь» исключено,– шагов через десять строго говорит лейтенант. – Доведем до штаба. Там.

Чавкает под ногами болото, норовит стянуть сапоги с распухших, натруженных ступней. Тяжело, заморенно дышат люди.

Шмелев идет предпоследним; его раненная осколком мины и разбитая прикладом голова огромна, чуть меньше ведра – на нее целиком, чтобы не припекало солнце, намотана разодранная в свалке фланелевка. Лицо его потемнело и затекло. Он избегает смотреть на товарищей.

Внезапно где-то совсем близко затрещали кусты, захрустели под чьей-то неосторожной лапой сухие ребрышки прошлогодних веток. Но откуда здесь, между Волосовом и Кингисеппом, появиться крупному зверю? Ой, не лось, не лесной хозяин ломится к ним, не разбирая дороги.

Руки капитан-лейтенанта непроизвольно сжимаются в кулаки, голова уходит в плечи, и, не оглядываясь, по одним шорохам, по дыханию он следит за каждым движением тяжело сопящего за его плечами конвоира-немца.

Щелк винтовочного затвора отдается сразу в четырех сердцах. Немецкий лейтенант рывком бросает руку к незастегнутой кобуре и, настороженно пригибаясь, шипит:

– Плений, зтоять! Штиль!

Кусты раздвигаются, и на прогалину выходит всего лишь один человек. Он чуть выше среднего роста, широкоплеч, лет пятидесяти от роду, с густой проседью на висках. Зеленая красноармейская гимнастерка рядового, выгоревшая и залитая кровью, клочьями, свисает с его плеч.

Вдруг на лицо Ивана Корнева набегает улыбка, но вряд ли кто из стоящих рядом успевает ее заметить. Иван осторожно, избегая встречи взглядом с пожилым оборванным красноармейцем, отводит глаза в сторону. Лицо его становится сухим, безразличным.

Следом за красноармейцем с винтовками наперевес из кустов выходят трое молодых немецких солдат в форме горных егерей. Увидев офицера, они коротким движением бросают винтовки к ноге и совсем по-новобрански деревенеют веснушчатыми лицами. Тот, у которого на погоне одна светлая полоска, что-то вполголоса докладывает лейтенанту.

Немец, скептически прищурясь, точно в стеклышко монокля, разглядывает пленного. Односложно переспрашивает конвоира, опять подозрительно разглядывает окровавленную гимнастерку.

Все четверо однополчан смотрят на красноармейца исподлобья с одинаково хмурым безразличием – можно подумать, что им нет дела до чужой беды, каждому только-только до себя – такое уж черствое время выпало на их долю.

Красноармеец не смотрит на них совсем.

Лейтенант опускает пистолет в кобуру и поворачивается к русским.

– Ваш золдат? – кивок в сторону порванной красноармейской гимнастерки.

Все молчат.

Вперед выступает костистый длинный солдат с бритым лицом не то пропившегося пастора, не то эстрадного актера.

– Э-э, как вас называют? Это езть ваше лицо? – деревянным голосом спрашивает он. – Вы езть с ним из один регемент?

Шмелев – по виду плечистый, оборванный, неделю не бритый матрос – внимательно и хмуро с головы до ног оглядывает вышедшего из леса, точно припоминая и сравнивая с ним всех своих знакомых. Нет. Такого не было.

– В первый раз вижу! – решительно обрубает он. И, словно повторенное лесной опушкой эхо, протяжно гудит Джалагания:

– В первый раз. Пауза…

Переводчик сухим шершавым языком облизывает свои синеватые губы. Он лучше знает, как пишутся, нежели то, как они выговариваются, эти неимоверно трудные русские слова.

– Чито такой? Повторяйть!

Офицер слушает, не перебивая. Во всяком случае, пожилой красноармеец не кажется ему особенно подозрительным.