Знаменитые убийцы и жертвы - [24]
— В[ладимир] М[ихайлович], вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил, будь что будет. Это и скорее и проще».
Прервем Пуришкевича и предоставим слово Юсупову:
«...Я взял револьвер Дмитрия и спустился в подвал. Распутин сидел на том же месте, где я его оставил. Его голова совсем упала, и он с трудом дышал.
Я тихонько подошел к нему и сел рядом... После нескольких минут тишины он медленно поднял голову и посмотрел на меня невидящими глазами.
— Вы плохо себя чувствуете? — спросил я.
— Да, голова тяжелая, и жжет в желудке. Налей мне еще стаканчик. Мне станет лучше.
Я налил ему мадеры, которую он выпил залпом. После чего ожил и повеселел. Я видел, что он в полном сознании и рассуждает совершенно нормально. Внезапно он предложил ехать с ним к цыганам. Я отказался под предлогом, что уже очень поздно.
— Это неважно, — сказал он. — Они привыкли; иногда они меня ждут всю ночь. Мне случается задерживаться в Царском Селе за важными делами или просто за разговором о Боге... Потом я еду прямо к ним на автомобиле. Тело тоже нуждается в отдыхе... Не правда ли? Мысли все с Богом, но тело для людей. Вот так! — прибавил Распутин, плутовски подмигивая.
Я вовсе не ожидал таких слов от того, кому я дал огромную дозу самого сильного яда. Но меня поразило, что Распутин, с помощью необыкновенной интуиции схватывающий и отгадывающий все, был так далек от мысли, что скоро умрет.
Как его пронзительные глаза не заметили, что я держу за спиной револьвер, который с минуты на минуту будет направлен на него? Машинально повернув голову и увидев хрустальное распятие, я поднялся и подошел к нему.
— Почему ты так долго рассматриваешь крест? — спросил Распутин.
— Он мне очень нравится, — ответил я, — он очень красив. <...>
— А мне больше нравится этот шкаф. — Он подошел к нему, открыл и снова принялся его изучать.
— Григорий Ефимович, — сказал я, — вы бы лучше посмотрели на распятие и помолились.
Распутин бросил на меня удивленный взгляд, почти испуганный. Я увидел в нем новое, незнакомое мне выражение. В этом взгляде было что-то одновременно ласковое и покорное. Он подошел совсем близко ко мне и посмотрел мне прямо в лицо. Можно сказать, что он наконец прочел в моих глазах что-то, чего не ожидал. Я понял, что настала последняя минута.
"Господи, — взмолился я, — дай мне силы кончить с ним".
Распутин все еще стоял передо мной, неподвижный, голова опущена, глаза устремлены на распятие. Я медленно поднял револьвер.
"Куда целить? — думал я. — В висок или в сердце?"
Меня охватила дрожь, рука ослабла. Я прицелился в сердце, нажал курок. Распутин издал дикий рев и рухнул на медвежью шкуру.
Я почувствовал ужас при мысли, до чего просто убить человека. Одно легкое движение, и тот, кто за секунду перед тем был живым существом, падает на землю, как сломанная кукла».
А теперь вернемся к воспоминаниям Пуришкевича.
«... Не прошло и пяти минут с момента ухода Юсупова, как после двух или трех отрывочных фраз, произнесенных разговаривавшими внизу, раздался глухой звук выстрела, вслед за тем мы услышали продолжительное "А-а-а!" и звук грузно падающего на пол тела.
Не медля ни одной секунды, мы все, стоявшие наверху, не сошли, а буквально кубарем слетели по перилам лестницы вниз, толкнувши стремительно своим напором дверь столовой...
...Перед диваном в части комнаты, прилегавшей к гостиной, на шкуре белого медведя лежал умирающий Григорий Распутин, а над ним, держа револьвер в правой руке, заложенной за спину, совершенно спокойным стоял Юсупов...
Крови не было видно; очевидно, было внутреннее кровоизлияние, и пуля попала Распутину в грудь, но, по всем вероятиям, не вышла...
Я стоял над Распутиным, впившись в него глазами. Он не был еще мертв: он дышал, агонизировал.
Правой рукой своей прикрывал он оба глаза и до половины свой длинный, ноздреватый нос, левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Он был шикарно, но по-мужицки одет: в прекрасных сапогах, в бархатных навыпуск брюках, в шелковой, богато расшитой шелками, цвета крем рубахе, подпоясанной малиновым с кистями толстым шелковым шнурком.
Длинная черная борода его была тщательно расчесана и как будто блестела или лоснилась даже от каких-то специй...
Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка двери...
Был уже четвертый час ночи, и приходилось спешить.
Поручик С. и Лазаверт, предводительствуемые великим князем Дмитрием Павловичем, сели в автомобиль и уехали на вокзал...
Мы с Феликсом Юсуповым остались вдвоем и то ненадолго: он через тамбур прошел на половину своих родителей... а я, закурив сигару, стал медленно прохаживаться у него в кабинете наверху, в ожидании возвращения уехавших соучастников, с коими предполагалось вместе увязать труп в какую-либо материю и перетащить в автомобиль великого князя.
Не могу определить, долго ли продолжалось мое одиночество, знаю только, что я чувствовал себя совершенно спокойным и даже удовлетворенным, но твердо помню, как какая-то внутренняя сила толкнула меня к письменному столу Юсупова, на котором лежал вынутый из кармана мой «соваж», как я взял его и положил обратно в правый карман брюк и как вслед за сим я вышел из кабинета... и очутился в тамбуре.
