Знакомая варежка - [19]

— Не, я один. Один! — он лихо поворачивается и… нет уже Герки в комнате. Нет и во дворе. Не догонишь.

«Башмак! Я не брал. Можешь поверить человеку? Это деньги, чтоб не сорвать соревнования имени Николаева, дал один очень хороший человек. Вора найдём обязательно. Вместе будем искать. Герман».

Герка купил конверт с портретом Чапаева, вложил в него эту записку и две десятки и, облизав концы конверта, залепил его. Он решил ни слова не говорить Башмаку, а прийти, молча подать этот конверт и уйти.

Башмак страшно удивился, увидя Герку у своего дома. А тот, как и думал, подал конверт и медленной походочкой ушёл. Через минуту Башмак нагнал его и схватил за плечо. Глаза у него были растерянные и счастливые. Он уже прочитал записку.

— Я ничего не понимаю, — Башмак быстро моргал глазами, — ты не брал, конечно. Если б взял, ты ни за что не отдал бы… Тому очень хорошему человеку спасибо. Скажешь? Айда в магазин! — и они побежали вместе. Герка бежал рядом с Башмаком, хотя мог лететь гораздо быстрее, но он нарочно не прибавлял шага, чтобы бежать рядом.

— А это долг отдаю. Помнишь, брал? — и Герка протянул рублёвую бумажку Виктору, когда они вошли в магазин.

Башмак даже отпрянул. Чудеса продолжаются! Но раздумывать над чудесами было некогда. Скорей взять вещи и — в лагерь! Главное — соревнования теперь не сорвутся!

Тук, тук. Спи, спи

Герка в кухне допивал молоко.

— Никуда не уходи! — приказали полные губы Валерии Константиновны. — Сейчас слесарь придёт. Посидишь с ним тут.

— А зачем придёт?

— Кран течёт, видишь?

Кран по ком-то горько плакал крупными водяными слезами. Может, он вспомнил свою прошлую спокойную жизнь, когда в квартире не было Герки, и его, медный уважаемый кран, дико не крутили и не вертели попусту в разные стороны?

— Вижу, течёт. А зачем сидеть тут?

— Я же говорю, слесарь придёт.

— Ну и пусть, а зачем сидеть?

Огромные чёрные глаза, похожие на пуговицы от уличного жакета, увеличились и округлились ещё больше, так что стали похожи уже на пуговицы от драпового пальто.

— Как зачем? Мне в комнате убирать надо. Нельзя же его одного здесь оставлять.

— А почему нельзя?

— Не зли меня.

А он злил. Он уже давно понял, в чём дело, и злил, злил. Слесарь — чужой человек, придёт и уйдёт, только его и видели. И пока он будет работать, нужно караулить, чтобы он чего-нибудь не украл. Именно это хотела сказать Валерия Константиновна. Герка прекрасно знал мать. На старой квартире он не раз вот так караулил чужих людей, и это не казалось ему странным. А тут, подружив с чудными, он чувствовал, как внутри что-то поворачивается вверх дном.

А в дверь уже стучали. Слесарь пришёл.

— Сиди здесь, говорю. И не порти мне последние нервы, — мать взялась за виски и пошла открывать.

Слесарь оказался шумным парнем. Он перекрыл воду, снял с крана белую фарфоровую шапочку — «четырёхуголку» и начал весело железно постукивать и побрякивать. А Герка, как приклеенный, сидел на табуретке и уныло тянул сквозь зубы остатки молока. Молоко кончалось, а сидеть ещё нужно было долго.

— Ты чего киснешь? — обратился к нему слесарь.

— Да ничо… та-ак… — Герка сунул нос в пустую кружку, делая вид, что там ещё есть молоко.

— А они всё летают! В космосе! Подумать только! — улыбнулся с головы до ног этот шумный симпатичный парень. — Петь надо, а ты сидишь, как на кладбище. Станцуй, что ли!

И парень ещё веселее застучал по крану и по трубе, так что вся квартира наполнилась радостным металлическим звоном.

Вдруг прибежал Ерошка. Зелёные угольки тлеют, вот-вот вспыхнут. И к парню:

— Вам обязательно стучать, да? Здравствуйте.

— В общем-то, обязательно. Но можно потише, если что. Здравствуйте.

— Вот-вот, пожалуйста, потише. Тут одна тётя в соседней квартире только с работы пришла и спит сейчас.

— А-а, понятно. Буду потише. Извиняюсь.

Угольки не вспыхнули, и Ероша убежал давать дяде Пете лекарство.

— Ты, кислый, что же мне не сказал про тётю?

Герка молчал, разглядывая дно кружки. Нахохлился.

Слесарь стал постукивать тихонечко, осторожно. И так же тихо-тихо, как стучал, но всё равно весело, засвистел какую-то очень хорошую песенку. Песенка никуда не улетала дальше кухни, ни в дверь, ни в форточку, ни тем более через стены, потому что нельзя было будить тётю, которая только что с работы пришла. От песенки становилось радостно и хотелось делать что-то нужное, хорошее, а не сидеть на табуретке и разглядывать кружкино дно.

— Знаешь её? — спросил слесарь о песенке.

— Не, — Герка мотнул головой.

— Неужели ты не знаешь эту песню? Это песня революционной Кубы. Слыхал про Кубу? Про Фиделя Кастро слыхал?

И парень уже не засвистел, а тихонечко запел «Мы солнечной республики сыны». И слова тоже никуда дальше кухни не улетали. Они оставались здесь, потому что нельзя было будить тётю. Слова будоражили Герку. Надо последним человеком быть, чтобы не знать о Фиделе Кастро! И как он, Герка, может сейчас вот так сидеть? Что он, больной? Если рассказать Ерошке, зачем он сидит, тот не поверит. А если поверит, так треснет кулаком по уху, что голова отлетит от туловища. Это уж обязательно отлетит. А потом Ерошка станет грустным и задумчивым и, горько махнув рукой, скажет: «Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь». И этот его жест, и слова, и грустные глаза в тысячу раз хуже, чем кулаки.