Знаки препинания - [5]

Я съеживалась под странной легкой рукой в перчатке, ее кольца цепляли мои волосы.

Мне старуха казалась полоумной, может, отчасти такой она и была, и я пугалась ее, да и стеснялась перед ребятами на бульваре, что такая у нас старорежимная соседка.

Надо было видеть, в каком шутовском облике представал старый, попранный мир: под густым слоем румян и белил на пергаментной коже, как в маске, с колыхавшимся общипанным пером на шляпке и в презренных усладах царского времени — в буржуйских кольцах напоказ.

Я старалась не попадаться на глаза ей и, завидя ее, пускалась наутек. Так что вскоре она и меня перестала замечать, как прочих.

— Ну, чего ж ты тогда меня отшлепал?

В ответ тихо смеется, вздрагивает просветленное, мягкое лицо. Но это — теперь. А тогда Б. Н. сидел у моей кровати, тугой, замкнутый, хмуро впиваясь в каждое слово, читал мне рассказ Виталия Бианки.

Он нигде не учился, и чтение вслух не по нему — нагрузочно. Да и мы оба не в состоянии вникнуть, о чем это там в рассказе. Мы два закоренелых врага.

Он приехал в командировку, застал меня больной ветрянкой. И это испытание чтением вслух — каждая фраза со всем старанием самоучки — штурмом, — медленное наведение мостов примирения.

Когда появилась у нас с братом несносная француженка, по имени Мина Марковна, и я, трехлетняя, отбрыкиваясь, дерзя, схлопотала от нее по рукам и, нестерпимо оскорбленная, одетая мамой в пальто, была в наказание водворена в холодную ванную комнату, где судорожно ожидала появления с минуты на минуту мыши, тогда папа, вернувшийся с работы, вызволил меня из ванной. Не снимая с меня пальто, усадил на колено и покачал. Это первое его участие во мне. Потом надолго провал.

Но француженку я больше никогда не увидела. И никто никогда больше не прикоснулся ко мне.

А вот он, Б. Н., после того вечера в Железноводске — навсегда, навечно отринутый, он — тут.

— Ну, правда, чего ты меня тогда отшлепал? — это спрашиваю теперь.

Он вдруг меняется на глазах. Лицо багровеет, стиснутые в кулаки руки вскинуты к вискам.

— Ты не понимаешь! — надсадно силится выкричать глухим, без звука голосом и трясет кулаками. — Она меня не отпускает. — Это о ней, ушедшей, мертвой.

Но живая разве отпускала? Ведь из-за нее приехал, взяв отпуск, в Железноводск, где лечили мои почечные лоханки. Перевел ее в отдельный от нас с братом гостиничный номер повыше разрядом и каждое утро, когда она еще была в постели, молча и хмуро вносил в ее номер букет цветов.

Еще не перевелись, выходит, эти ухватки. А скорее — воцарялись. Победившие пролетарии влюблялись в женщин.

И даже будущий народный комиссар — «железный нарком», отдыхая в правительственном санатории на юге, безудержно влюблялся в Женю, двоюродную сестру Эляфелициановича. И своими собственными руками, названными в дальнейшем «ежовыми рукавицами», подносил ей букеты роз. Женя оставит своего мужа и выйдет за него замуж. Впоследствии Эляфелицианович вынесет из их кремлевской квартиры Женю в заколоченном гробу, так и не узнав о причине ее внезапной смерти. И спросить было не у кого — ее нового мужа не было на похоронах, устранился.

Но, спрашивается, какое отношение это имеет к тому инциденту с отшлепанной пятилетней девочкой?

Оказывается, имеет.

Пока они оба увлеченно носят цветы, будущее готовит за подписью того цветоносца для Б. Н. разлуку с любимой на долгие годы.

Мы же с братом искалечили звездный час его любви в Железноводске.

Когда, завернувшись в подаренный ей Б. Н. белый шелковый платок, вытканный белыми же цветами (я храню его, изреженный временем, в выстроенном в старости Б. Н. лесном домике в сундуке, который в старину назывался на иноземный лад кофр, его купили, снаряжая моего отца в дальний студенческий путь в Петербург, и потому сверху на крыше явственно — папина черная монограмма), так вот, когда, завернувшись в тот красивый платок, наша мама в сопровождении Б. Н. направилась на концерт в курзал, мы, сатанята, повыскакивали из постелей, куда досрочно отослали нас, увязались за ними, канюча, чтобы и нас взяли с собой. Нам велено было вернуться — и что за блажь, ведь мы были сговорчивые, некапризные ребята. А тут — ни в какую, сколько ни повелевай, а я, младшая, — так еще и настырнее, азартнее брата — за ними, да и только. И тогда выведенный из себя Б. Н. обернулся, схватил меня, отшлепал и в бешенстве и досаде на себя пошел обратно в гостиницу один.

Стоит в лесу среди вековых дубов маленький домик Б. Н. в два оконца по фасаду. В домике том папин сундук. В сундуке том на самом дне — сверточек, остатки шелкового, вытканного цветами белого маминого платка с бахромой. Тут на дне сундука и сказке конец. Такой странной и долгой.

И теперь знаю, не шлепков — кары заслужила тогда, искалеча вершинные часы его любви.

Мама, вернувшись с концерта, наутро, ввиду назревавшего напряжения, на всякий случай не поднялась с постели, жалуясь на недомогание. И мы, предоставленные самим себе, с зажатыми в кулаке деньгами, явились обедать в кафе, где Б. Н. — всегда-то он особняком от курортной гущи, не смешивающийся с этой публикой, но под ее любопытствующим обстрелом, — в одиночку сидел за столиком, гневно не замечая нас. Но и мной, ошеломленной, негодующей — навсегда, безвозвратно отвергнутый. Только одинокая спина его в полотняной косоворотке, когда пробирался между столиками на выход, стоечка вышитого воротника у затылка — отчего-то болезненно запечатлелись.