Знаки препинания - [29]

В тот раз давали знаменитый «Знак Зорро». Что-то лихо мелькало на экране. И в зале то гасли, то мерцали сыпавшиеся с экрана блики, выхватывая на миг из темноты светловолосую мальчишескую голову.

Ах, какое ликующее, праздничное чувство, какое счастливое волнение теребило меня, и знаменитый «Знак Зорро» неотчетливо пронесся мимо.

Я спешила домой. Мне открыли, но на этот раз за дверью на полу не было белой бумажки. Ни здесь, ни в кухне, ни в комнатах, ни на полу, ни на столах, подоконниках, буфете — нигде и никогда.

Мальчика звали Гаврик, ему было 9 лет, столько же мне.

На обшитой черным дерматином двери квартиры № 6, соседствующей с нашей, — медная дощечка «В. С. Коробков». Там, за этой дверью, — огромная уютная квартира, богатая библиотека, образованный отец, дивной красоты мать, два удачных сына, Гаврик и его младший брат, преданная домашняя работница Акуля, куличи и крашеные яйца на Пасху, достаток, потому что беспартийный В. С. Коробков получал оклад, в три раза превышающий партмаксимум нашего отца, хотя отец был старше его по должности. Сдержанный, педантичный человек Виталий Славич, приходя с работы, низко склонившись, — он был высокого роста, — целовал в лоб жену Веру Константиновну, сыновей и, выпив в кругу семьи вечерний чай, удалялся в свой сказочный кабинет — весь в кожаных тисненых корешках книг за стеклами шкафов вдоль стен.

Он был начальником валютного отдела Госбанка, ведал валютным фондом страны и по делам службы побывал за океаном и привез электрическую железную дорогу. Изредка, с непременным его участием, ее запускали, и по полу вкруговую по рельсам со свистом и гудками мчал красный стефенсоновский паровозик и за ним бежал целый состав маленьких вагонов со светящимися окошками. Это же была сказка сказок — волшебство.

Но вот все смолкло у соседей: ни утренних рулад (Вера Константиновна брала частные уроки пения и с утра обычно упражнялась за роялем), ни ее высокого мелодичного голоса, взывающего из столовой через весь большой коридор — в кухню: «Акуля!», ни возни мальчишек. Ни вечерних мерных шагов главы дома по коридору к себе в кабинет.

Как раз с его кабинетом была общая стена нашей с братом комнаты. Мы вообще жили отчасти как бы в их квартире — наша детская в поэтажных планах значилась там. Но еще при строительстве дома — он поначалу был кооперативным, с щедрой рассрочкой выплаты на тридцать лет, — Виталий Славич предложил папе присоединить эту комнату к нашей квартире: у них и без того была велика площадь для одной семьи, а нашей, меньшей, чем их, квартире еще одна комната оказалась совсем не лишней.

Так что наша с братом общая комната помещалась в их квартире, только дверь, что вела к ним в коридор, была снята и проем заштукатурен, а прорублена другая дверь в нашу столовую. Но все звуки их жизни — хочешь не хочешь — были у нас на слуху через тонкие перегородки. И вот все смолкло. Тишина.

Перед отъездом Вера Константиновна заходила проститься, была взволнованна: шутка сказать, уезжали в Америку, куда во второй раз был направлен Виталий Славич; уезжали надолго, на года.

Она взяла меня за руку, повела через площадку к ним.

— Прощайтесь! — сказала нам.

Младший мальчик не в счет. А Гаврик, насупившись, накренил к плечу свою светловолосую, как у мамы, голову. Может, он был задет, не получив ответ на свою записку. А может, просто не знал, что должен сделать, как это — прощаться нам. И я не знала и, наверное, тоже стояла насупленная.

— Когда уж теперь вы увидитесь! — сказала своим удивительным, ласковым, музыкальным и взволнованным голосом Вера Константиновна. — Вам даже узнать друг друга будет нелегко, так вырастете.

От Гаврика на расстоянии пахло парикмахерской — только что сводили постричь на дорогу.

Дорога, дорога… Как заманчиво — по океану, в такой далекий праздничный мир, где настоящие ковбои, индейцы Майн Рида, Фенимора Купера, где Том Сойер с Гекльберри Финном, где продается маленькая электрическая железная дорога…

Очаг в саду, в Лосиноостровском

Во второе лето в Лосиноостровском Б. Н. пожелал остаться на время своего отпуска с нами, с тремя детьми, предоставив маме «кататься» по Волге вместе с папой. Мы были целиком на его попечении. Ни тети Эсфири, ни тети Мани на этот раз с нами не было. Б. Н. сложил из кирпичей очаг в саду, сам стряпал. С ним все было по-новому, и строго расписан день и обязанности каждого, и непривычно обильны порции еды, которые Б. Н. раскладывал по тарелкам брату, Марусе, мне. За столом помалкивали, потому что молчал Б. Н. и хмуровато оглядывал нас голубыми глазами. Встать из-за стола, не доев, оставить хоть крошку на тарелке и не думай. Может, он когда и одергивал, досадовал, но не помнится, не дробится он и видится весь сразу — так целен. Выразить это едва ли доступно мне.

Мы уже давно вышли из послушания, а его ослушаться не могли. Почему так?

Да ведь он был праведен, это только сейчас осенило меня. И ведь говорится: в доме праведного все трудятся, там нет никого бесполезного, нет никого ленивого. Бесполезной была Маруся Комарова — Б. Н. отстранил ее ото всех дел, чтобы мы не были «белоручками» и все делали сами. Брату вменено было отправляться с утра на рынок. Мне — мести полы и нянчить младшего брата. Впрочем, Б. Н. сам почти неотступно возился с ним. Ему исполнился год, и не было удержу его стремлению топать по земле, цепляясь за корни деревьев, шлепаясь. От него нельзя было отойти ни на шаг. Так что и Маруся иногда все же призывалась на помощь.