Знак обнаженного меча - [40]
Этот эпизод оставил его на удивление равнодушным. Когда-то, возможно, он и знал мужчину по имени Рой Арчер; возможно, этот мужчина был тем же самым человеком, что и полковник, только что проинспектировавший часть; но это было так давно, и слишком много всего случилось со времени тех далеких вечеров у Римского Лагеря — не имело смысла думать о прошлом; и, в конце концов, решил Рейнард, все это, вероятно, никогда особой важности и не имело.
Как-то днем Спайк Мандевилл обратился к Рейнарду с глазу на глаз.
— Слышь, капрал, — тихо проговорил он и хитро подмигнул, — ты про дамочку-то слыхал — ну, которая к лагерю приходит?
Рейнард покачал головой.
— Вообще-то, старая кошелка — парни говорили. Но шлюха, это точно, и дает в охотку. Один из наших вчера к ней ночью ходил. Она там, за главными воротами ошивается — ну, там где лес этот и землянки — часовому только подмигни, и все шито-крыто. Может, сходим глянем, а?
Рейнард отказался; однако весь остаток дня образ, вызванный словами Спайка, преследовал его, разрастаясь в мозгу, словно какая-то злокачественная опухоль. Как ни странно, этот вызывающий беспокойство образ относился вовсе не к «дамочке», столь услужливо посещавшей лагерь, а превратно ассоциировался с самим Спайком и, более конкретно, с его шеей в рубцах и коротко стриженными рыжеватыми волосами, поскольку этим деталям внешности приятеля случилось запечатлеться в уме Рейнарда в тот самый момент, когда Спайк выложил ему свою непристойную задумку. Под конец дня тот возобновил свое предложение: — Я, едрит твою, три месяца уже не трахался, — сказал он, — и хрен я буду выбирать да разбирать. Мне хоть какую старую клячу — уж всяко она не хуже кой-каких черных телок в Александрии, а? Ну что — идешь?
В конце концов Рейнард нехотя согласился; они договорились встретиться у казармы в полдесятого вечера. Но прежде чем наступил час вылазки, случилось одно обстоятельство, придавшее всей этой истории — по крайней мере для Рейнарда — гораздо большую важность, чем она бы имела изначально.
За ужином раздали почту — и как раз в этот день Рейнард, к своему удивлению, получил большой, внушительного вида конверт с оттиснутыми буквами СЛУЖЕБНОЕ. Он, конечно, предпочел бы, чтобы ему из внешнего мира пришла какая-нибудь весточка более личного характера, но даже это официальное послание — что бы оно в себе не заключало — подразумевало по крайней мере то, что существование Рейнарда все еще признается кем-то за пределами лагеря.
Может быть, оттого что Рейнард открыл письмо поспешно, за столом и в присутствии других, содержимое показалось ему до странности невразумительным: пачка скрепленных вместе бланков разного цвета и размера. Он пробежал взглядом некоторые записи: «Ставка дохода за первый квартал», «Средняя величина для сведенных в таблицу расходов, рассчитанных обратно пропорционально (лунные, а не календарные месяцы)» и еще: «Вариации диапазона (с консолидированными итогами за финансовый год с марта 194… г.)». Рейнард, недоумевая, засомневался, действительно ли вся эта документация вообще имеет к нему отношение, — однако на верхнем листе был полностью приведен вопросник, на который он отвечал в первый свой день в лагере: там стояли его имя и фамилия, адрес, профессия и другие гражданские данные, а также армейский номер вместе с наименованием и местом дислокации его нынешней части. Не связано ли это с подоходным налогом? — подумал он. Вряд ли, так как налог всегда вычитали из его жалованья. Вдруг ему бросилось в глаза наименование, напечатанное под обозначением его части: Клэмберкраунский военный округ. Рука его дрогнула, и им овладело необычайное возбуждение, причину которого он, однако, совершенно не мог определить. Затем из пробелов, которые, по всей видимости, следовало заполнить, его взгляд выхватил следующее:
«Болезнь, по причине которой………. просит пособие по инвалидности………».
В первом пробеле (после слова «которой») рукой неопытного клерка было вписано одно-единственное слово — МАТЬ, а второй пробел заполняло длинное слово, неуклюже втиснутое в отмеченное точками пространство и абсолютно неразборчивое. Оно, похоже, начиналось с «Т» и заканчивалось на «оз» или «ез» и могло с одинаковой вероятностью быть тромбозом, туберкулезом или трипанозомозом.
Весь документ выглядел так невероятно, что Рейнард почувствовал желание не придавать ему большого значения. Но случилось так, что именно в этот момент он заметил, что один из сослуживцев, сидящих за столом, пристально глядит на его «письмо» с выражением испуганного узнавания.
— Тебе ведь это пришло, да — Б-косая-456-косая-три-четыре? — спросил молодой мужчина, призывник из недавних.
Рейнард глянул на заголовок на верхней странице и согласно кивнул.
— Хоть без плохих новостей-то?
— Похоже, что, может, и с ними.
Мужчина прищелкнул языком.
— Ни хрена тут не поделаешь, — сказал он. — У меня вон женка в Ноттингеме от туберкулеза помирает, а меня эти сволочи даже на двое суток не отпускают.
Вспомнив об уговоре со Спайком, Рейнард решил использовать вылазку в иных целях. Похоже, с часовыми на воротах можно было договориться под видом свидания с неведомой
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.