Знак обнаженного меча - [27]
Это безотчетное действие словно бы отпустило в нем еще какой-то тормоз — его захлестнуло возродившееся чувство свободы, ощущение, что он внезапно избавился от некого бремени. В просвет между гладкими серыми стволами буков он мельком увидел далеко в долине материнский дом и понял, что в этот миг его сердце дало окончательный отказ.
Он повернулся ко входу в землянку, которую прежде так и не удосужился обследовать из-за лени или озабоченности другим. Чувствуя, как в нем оживает былое любопытство, он шагнул вперед и, ни секунды не колеблясь, нырнул в растрескавшийся проем — вниз по паре-тройке ступенек, на ковер из буковых листьев внутри.
13. Бутоны нарциссов
Землянка, когда он в нее вошел, оказалась чуть ли не в точности такой же, как он и ожидал: пол был усыпан толстым слоем листьев, потолок нависал прямо над головой. Мгновение он стоял неподвижно, затем с некоторым удивлением сообразил, что с другого конца землянки просачивается дневной свет. Никогда раньше он не замечал, что у нее есть два входа; и действительно, он почти готов был поклясться, что это не так. Тем не менее, свет был виден — к тому же, казалось, что он пробивается снаружи несколько подальше от того места, где стоял Рейнард, словно землянку в свое время расширили, чтобы соорудить проход или крытую тропу.
Он с любопытством двинулся к свету. По мере приближения к нему пол круто пошел вверх — Рейнард вот-вот должен был снова очутиться снаружи. Однако, к его удивлению, источника света он достиг лишь через несколько минут: проход оказался гораздо длиннее, чем он предполагал.
Наконец он достиг проема и довольно неуклюже выбрался из землянки. На миг его охватило кошмарное чувство нависшей опасности, словно в каком-то страшном сне, где он падал в пропасть. Совсем как во сне, этого потрясения оказалось достаточно, чтобы Рейнард полностью очнулся — или, по крайней мере, объективно воспринял окружающее. Несколько секунд он не мог понять, где находится; потом, оглянувшись назад, различил холм землянки и буки над ним; между их стволами он смог мельком разглядеть обнадеживающие очертания деревенской церкви и высоких холмов за ней.
Он понял, что очутился на противоположном конце рощи: подземный коридор насчитывал из конца в конец как минимум полсотни ярдов. Казалось непостижимым, что на предыдущих прогулках он не заметил другой вход… Рейнард с любопытством двинулся прогулочным шагом вдоль лесной опушки и, войдя в ворота, окаймленные высокими живыми изгородями, ступил на тропу через кое-где поросший деревьями луг между рощей и железной дорогой. Но, едва миновав ворота, он, к своему изумлению, оказался лицом к лицу с солдатом — тот стоял навытяжку со штыком на ружье, словно готовый окрикнуть «Стой! Кто идет?».
Рейнард остановился как вкопанный, недоверчиво уставившись на фигуру в хаки. Солдат в ответ уставился на него: Рейнард увидел маленькие невыразительные свинячьи глазки на грубом красном лице.
— Покажи-ка увольнительную, кореш, — сказал тот наконец.
Рейнард шагнул вперед.
— Увольнительную? — изумленно переспросил он.
— Так точно, приятель.
— Какая у меня может быть увольнительная — у меня ее нет. Я гражданский.
— Приказ — все увольнительные проверять. Рейнарда захлестнул самый настоящий ужас: он помедлил, уверяя себя, что это не сон и восприятие ему не изменило. Унылые деревья спокойно высились на фоне зябкого пасмурного неба; в тишине чирикала птица; ничто в пейзаже не выглядело ни в малейшей степени странным. Тем не менее, часовой продолжал стоять перед ним, как скала, — враждебный и властный, преграждающий путь.
— Что за глупости, — запротестовал Рейнард с большей убежденностью в голосе, чем в душе. — Нету у тебя права останавливать гражданских на общественной дороге да еще в мирное время.
— А это уж, парень, не мое дело. Давай-ка лучше покажи документ.
Тут к солдату подошел капрал и обменялся с ним парой слов. Рейнард остановился в нескольких ярдах от часового и потому не мог расслышать, о чем они говорят. Он увидел, как капрал бросил на него быстрый взгляд и кивнул солдату, затем шагнул к Рейнарду с начальственным видом.
— Придется пройти в караулку, — сказал он. Это был плотно сложенный мужчина со светлыми волосами, лет тридцати; вел он себя резко и официально, но без неприязни.
Рейнард не тронулся с места.
— Я — я не знаю, что все это значит, — пробормотал он. — Бред какой-то — нет у вас никакого права задерживать гражданских без объяснений.
Капрал старательно сохранял на лице начальственное выражение, лишь на миг позволив себе быструю ироничную усмешку.
— Давай, знаешь, без этого обойдемся, — сказал он. — Пройдем-ка лучше со мной тихо-мирно. Мне тут скандалов не надо.
Рейнард чувствовал, как яростно колотится у него сердце. Он на секунду опустил глаза, сделав величайшее усилие, чтобы собраться. Что значит это необычная проверка увольнительных? Что вообще военные здесь делают? По какому праву его хотят задержать? Он снова испытал ужас и глубокую, смутную убежденность в неминуемости этой ситуации — чувство, что он должен был знать, отчего так случилось. Он напрягал память в поисках какой-нибудь подсказки, вспоминая свои «учения», странные намеки Роя на
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.