Знак обнаженного меча - [25]
Как он и ожидал, ему пришлось задержаться в банке, и домой он собрался только в пять. Он обнаружил, что теперь может думать о своей «записи» спокойно и отстраненно; в конце концов, он сделал все, что мог, и если не сумел сдержать «обещание» Рою — как он это все еще иногда про себя называл, — то не из-за недостатка готовности. И все же теперь, почти под конец дня, он невольно испытывал некоторое облегчение, оттого что мог, как и раньше, распоряжаться своей свободой.
Дома все было как обычно. Миссис Лэнгриш приготовила ужин, а потом Рейнард сел за пианино и сыграл сонату Моцарта и несколько прелюдий Дебюсси, которые его мать, прежде чем оглохнуть, в особенности любила. Позже, решив подышать свежим воздухом, он пошел прогуляться. Почти машинально он свернул на ту же дорогу, по которой проходил в субботу; стоял безветренный вечер, моросил дождь, и Рейнард снова подумал, каким угрюмо-безжизненным выглядит все вокруг. Природа забылась глубоким сном: через месяц или около того сквозь палые листья бука пробьются первые ростки, в сумерках запоют птицы, но сейчас стоял мертвый сезон, и жизнь затаилась под землей, в скованной льдом темноте, без движения и звука.
На вершине дороги Рейнард, по обыкновению, свернул в лесок — и сразу же несколько болезненных уколов в голени и бедра заставили его отскочить назад; брючная ткань распоролась и порвалась, и, чиркнув спичкой, он увидел, что вошел прямо в свежевозведенную ограду из колючей проволоки. Брюки его были разодраны, царапины на ногах саднили; дрожа от шока и внезапно вспыхнувшего гнева, он отступил на тропу и едва не выругался вслух, но его удержало какое-то странное подозрение: в этот миг он был убежден, что в роще он не один — кто-то или что-то присутствовало, смотря и слушая, среди промокших голых деревьев.
Шагая обратно по дороге, он вновь услышал привычный гул самолета, и где-то далеко на горизонте, к юго-востоку, луч прожектора заскользил по лохматым, налитым дождем облакам. Бесшумный, словно вымерший вечер давил на деревню мягким, но ощутимым весом; на улицах ничто не шевелилось, горело лишь несколько огней. Из окон паба «Мотив сменился» струился слабый свет и доносился приглушенный шум голосов. Ужасно устав и ощущая себя отчего-то выдохшимся и еле живым, Рейнард медленно плелся к дому. Вдруг, безо всякой видимой причины, в голове у него сверкнула картинка — явственная и яркая, словно вспышка спички: он опять увидел металлическую пластинку сзади автобуса на Прайорсхолт и на ней закодированную надпись: она, как Рейнард с удивлением обнаружил, припомнилась ему сейчас совершенно четко. И в тот же миг к нему вернулось другое, более давнее воспоминание: он снова слушал объявление в гимнастическом зале у Римского Лагеря… Годный личный состав должен явиться на призывной пункт, отдел Х.19…
Несколько минут Рейнард стоял застыв на окутанной тьмой улице — сердце у него колотилось так, что чуть не выскакивало из груди. Отдел Х.19: официальный шифр сзади автобуса, показавшийся ему тогда отчего-то странно значимым, совпадал с кодовым обозначением призывного пункта. Как он мог тогда не догадаться? Теперь же он вспомнил и еще кое-что, будто голос проговорил это снова: должен явиться на призывной пункт, отдел Х.19, до 16:30…
Механически, чувствуя тщетность этого действия, он посмотрел на часы: полдевятого. Даже если бы он смог добраться до центра, теперь было уже слишком поздно: час «Ч» прошел, он упустил свой шанс — свой единственный шанс — спастись.
Медленно, во власти безутешного отчаяния и угрызений совести, которые, как он знал, будут преследовать его до конца жизни, побрел он к освещенным окнам материнского дома.
12. Кустик смирний
В последующие недели Рейнард испытал все симптомы, от которых страдает человек, перенесший нервное потрясение: он чрезмерно уставал даже от небольшого усилия и каждый день к вечеру чувствовал себя измотанным, однако ночью не мог уснуть; он становился все более раздражительным с коллегами по банку и даже с матерью; малейшая неудача вызывала у него несоразмерную эмоциональную реакцию, и затерявшегося карандаша или сломавшейся спички было достаточно, чтобы на глазах у него выступили слезы. Пустячные действия исполнились огромного, чреватого мировым потрясением смысла; для него стало почти невозможным принять хоть какое-то решение, сколь бы незначительным оно ни было: даже выбор в обед между чашкой чая и чашкой кофе казался равнозначным выбору между спасением и проклятием.
И все же постепенно, по мере того как шли недели, к нему стало возвращаться спокойствие. Врач, к которому он обратился, пожаловавшись на «разбитость», выписал ему «Сироп Истона»[10]; к тому же, Рейнард сохранил привычку совершать долгие прогулки по выходным, и к Рождеству начал — по крайней мере физически — чувствовать некоторое улучшение.
Прошло Рождество: в доме Лэнгришей его отпраздновали самым незатейливым образом; наступил январь с первыми подснежниками в саду и первым оперением молодой зелени на живых изгородях. На прогулках Рейнард — возможно, просто из-за недостатка инициативы — все чаще выбирал дорогу, идущую вдоль рощи и пересекавшую рельсы; однако он уже не заходил так далеко, как в тот раз, когда увидел на ферме солдат, — теперь он предпочитал за железной дорогой сворачивать направо и возвращался домой другим путем.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.