Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования - [13]

Я думаю, что сам он, конечно, держал в голове яркий пример Лимонова, который в пятьдесят(!) лет тоже выскочил из потока и вернулся в ходуном ходящую Россию из блаженного Парижа сколачивать какую-то непонятную полутеррористическую организацию. Летов никогда не был в Париже, их и сравнивать странно – харьковского нарцисса и омского Прометея, – однако их, несомненно, роднило одно ощущение, высказанное в «Эдичке»: «Я хочу не сидения на собраниях – а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп».

Летов определенно хотел не расходиться. Но на его сугубо рок-н-ролльном фронте НЕ расходиться после смерти Янки было немыслимо. Оставалась прямая дорога в полевозделывающие группы.

Художник Кирилл Кувырдин вспоминает: «Егор как-то приехал ко мне и спросил, не знаю ли я такого писателя Лимонова. А я тогда только прочел „глаголовского“ „Эдичку", ну и с воодушевлением сообщил, что он очень крутой и типа, конечно, скорей беги знакомиться, как представится возможность. Это был, видимо, год 1991-й, потому что в 1990-м я семь месяцев просидел в тюрьме, и от Летова я получал записки через адвоката».

Не стоит, наверное, списывать со счетов и классический rock’n’roll swindle: в те годы Летов пару раз спьяну деловито проговаривался, что вот, к примеру, если подружиться с Зюгановым, тот, скорее всего, даст коммунистических денег на необходимую звукозаписывающую аппаратуру. А необходимое для записи нашего героя, смею предположить, интересовало несколько больше, чем вся Россия с ее прорывами. Была неплохая история о том, как в октябре 1993 года, как раз в момент расстрела Дома Советов, Летов возвращается в Омск, а телефон в квартире разрывается от звонков: срочные новости с передовой, в Москве кровь рекой, патриотическая оппозиция разгромлена, революция под угрозой, нужно немедленно что-то предпринимать etc. В этот момент по телевизору начинается какой-то принципиальный футбольный матч, и Егор выдергивает телефон из розетки, чтоб впредь не отвлекали.

Как ни посмотреть, политическая активность, несомненно, развязывала ему руки. С одной стороны, под предлогом большого мятежа можно было смело возвращаться к концертной деятельности: в конце концов, лидеру «Гражданской обороны» к тому моменту не исполнилось и тридцати лет, синь-порох в глазу еще играл вовсю и хотелось выступать и действовать, вопреки обещаниям засесть в лесном скиту. С другой – переживания на тему якобы обступающего его со всех сторон «попса» и прочей коммерциализации резко потеряли свою актуальность: заветный вензель РНЕ отпугивал общественность значительно сильнее, чем слово «опизденевшие».

По большому счету, из заложника одной ситуации (антисоветский охальник с суицидальной повесткой) он превратился в заложника другой – более рискованной. Виной всему была его вечная тяга брать на себя повышенные обязательства и нежелание оставаться на платформе «для-нас-это-неважно-мы-играем-музыку», как было написано на заднике гребенщиковского винила «Равноденствие» в 1988 году.

Кроме того, Летов любил Маяковского – тот фигурирует в одной из лучших его песен «Самоотвод», не говоря уж про стишок из «Прыг-скока». Ему, очевидно, нравилась сама идея поэта на службе у новой революционной власти. В 1997 году после концерта в «Полигоне» он сообщит примерно следующее: я не то что наступил своей песне на горло, меня вообще как такового нет, но имеет смысл заниматься только теми вещами, которые больше, чем ты сам. Фактически это было отражением его собственной установки из прошлой жизни, только с другим знаком: «Партия – ум, честь и совесть эпохи, а нас нет, нас нет, нас нет». В отличие от Маяковского, его революция проиграла, не предоставив ему ничего, кроме вдохновенной ярости в адрес довольно абстрактного врага, так что обращение «Товарищ правительство» ему было адресовать некому.

Национал-большевизм в чем-то был очередной формой рок-н-ролльного суицида, на тему которого он теоретизировал в 1980-е годы. Убей себя в государстве.

Евгений Колесов рассуждает: «Тут, возможно, сыграли роль какие-то генетические обстоятельства, все же у него отец убежденный коммунист был, член партии и боец настоящий, я думаю, это подсознательно как-то влияло. Егор никогда не декларировал себя как христианина, но подход к жизни у него всегда был христианский, ну а коммунизм как социальная задумка ближе всего к христианским принципам. Кроме того, при всей своей склонности к одиночеству он человек очень общительный. Он считал своей обязанностью что-то внушать людям – в каком-то смысле это были проповеди. К своей славе, да и вообще всей этой музыкальной составляющей он относился не как к цели, а как к инструментам. Он часто говорил: я никакой не музыкант, я поэт, но сейчас стихи сами по себе ни до кого не дойдут, поэтому, чтобы меня услышали, я должен забраться на какую-то гору. В „Русский прорыв“ его привело обостренное чувство подавляемой справедливости, это никакой не перформанс был. А потом он понял, что этот путь не слишком эффективный. Издержки слишком большие: весь этот негатив и маргинализация, – именно поэтому он в результате и отошел от дел. Не думаю, что у них были какие-то противоречия с Лимоновым и Дугиным, просто поутихло сотрудничество. Но само расставание прошло относительно спокойно».