Уложив Менева в постель и дождавшись, пока он захрапит, Наталья вернулась в пекарню, где теперь царила мертвая тишина.
— Кто зачинщик? — начала она вершить суд и расправу.
— Тарас, безбожник этакий, янычар! — закричали со всех сторон.
— Хорошо, а кто еще принимал участие в драке?
— Все мужики, — ответила Квита, — мы же только хотели угомонить их.
— А кто принес из погреба вино?
— Тарас.
— И тебе не стыдно? Ты-то его как раз и стащила.
— Мы же все братья.
— Тарас и Мотуш уходят со двора немедленно, — огласила приговор Наталья. — Адаминко и Ендрух — по истечении месяца, если до того времени не исправятся.
Все четверо тотчас один за другим бухнулись перед ней на колени.
— Помилосердствуйте, барышня, пощадите, это было в последний раз.
Тарас заплакал, Ендрух целовал ей ноги, Мотуш божился, что пусть его черт поберет, если он еще хоть каплю вина выпьет. В конце концов Наталья простила их, однако потребовала, чтобы Квита и Тарас незамедлительно сдали ключи.
— Отныне я буду сама вести хозяйство, — сказала она, — и защити Господь того, кто меня не послушается!
Мы светоч жизни засветить хотели,
Внезапно море пламени пред нами!
Гете. Фауст. Часть II[89]
Два дня спустя Наталья отправилась в город, чтобы заказать обещанный Сергею портрет. Прежде чем усесться в коляску, она отдала смиренно обступившим ее слугам необходимые распоряжения. Теперь она правила домом. И никому не пришло в голову оспаривать у нее власть, бразды которой она столь неожиданно взяла в свои руки.
Стояло пасмурное утро. После того как ночь напролет хлестал дождь, подул холодный ветер. Он периодически в клочья разрывал серую туманную пелену, которая занавешивала солнце и чарующий майский блеск покоящейся земли. Тогда всякий раз теплый свет разливался по зеленым озимым всходам, по деревьям, уже украсившимся листочками, по дальней реке, катившей свои воды, подобные расплавленному золоту, и по синеватому лесу. В саду распустились первые цветы, и храбрый мотылек порхал вокруг куста розы у окна Натальи.
Как только она уехала, во двор торжественно вкатили три крытые холстом повозки, и двадцать евреев в черных лапсердаках штурмом ворвались в дом.
Впереди выступал портной, поднявший высоко над головой — вместо знамени — новую кацавейку Зиновии.
— Ну, чего вы опять хотите? — возмущенно спросил Менев.
— Мы принесли эту вещь для милостивой госпожи Федорович, дай ей Бог здоровья и сто лет жизни.
— И что дальше?
— Если бы вы смогли что-нибудь заплатить по счету, каждому из нас, мы благословили бы вас, господин благодетель, и ваших милых детей.
— Держите карман шире, по вам палка плачет.
Менев схватил нагайку, евреи выскочили за дверь, только портной испуганно застыл на месте, загородившись от рассерженного барина кацавейкой, точно щитом. На помощь Меневу пришла Зиновия. Она осмотрела кацавейку, выразила удовлетворение и незамедлительно расплатилась. Портной по-восточному велеречиво выразил свой восторг, а потом с облегчением выскользнул на улицу к остальным.
Менев запер дверь и затем через открытое окно вступил с заимодавцами в переговоры.
— Чего вы хотите? — с отеческой мягкостью проговорил он, когда понял, что ни о чем конкретном договориться с ними нельзя. — Ни у кого в доме нет денег, кто же при таких обстоятельствах сможет вам заплатить? Наберитесь терпения, и все будет чин чином.
— Сколько ж нам еще терпеть-то?
— Две недели.
— Исключено.
— Тогда идите все к черту! — захлопнул окно Менев.
Однако евреи не утратили ни наглости, ни терпения. Они взяли дом в осаду, расположившись на ступеньках крыльца, на лавках и досках во дворе, и принялись коротать время, кто как умел. Одни резались в карты, другие играли маленькими костяшками в мюле,[90] предварительно начертив на доске кусочком угля необходимые линии. Двое молились. Третий стриг ногти, четвертый читал «Разбойников» Шиллера. Значительная группа собралась вокруг большой бутыли водки и хором во все горло распевала:
Ведем мы вольное житье,
Ведь жизнь полна блаженства.
И снова во двор вкатила коляска, из которой выбрались Винтерлих с Феофаном. Оба — смущенные и присмиревшие.
— Что хорошего скажете? — завидев их, обратился Менев к первому.
Винтерлих пожал плечами.
— Ничего особенного, уважаемый друг.
— Но я же вижу, у вас что-то на душе…
— У меня? Ничего, абсолютно ничего.
Феофан смотрел в пол и вздыхал. Тарас накрыл стол. Семья собралась к обеду. Тут появился Карол и сразу подал Меневу почту, принятую им по дороге от курьера. Кушали суп, когда Менев распечатал большой конверт, скрепленный официальной печатью, и с нарастающим негодованием прочитал письмо.
— Вот, дожили! — воскликнул он, ударяя кулаком по столу. — Феофан подрался с Гольдманом, и директор мне сообщает, что сын мой исключен из гимназии.
— К сожалению, так и есть, — взял слово Винтерлих, — но и это еще не все. Мне не хотелось быть первым, кто принесет роковое известие, я постоянно предостерегал Феофана, и моей вины в случившемся нет.
— Что, собственно, произошло? — испуганно спросила Аспазия.
— Феофан сутки провел под арестом, и вдобавок эта история попала в газеты.
Винтерлих развернул печатный листок, тот пошел по рукам и в конце концов незаметно перекочевал в пекарню, где как раз находился Онисим.
