Змеиное золото. Лиходолье - [10]

Я кивнула и принялась теребить узелок на горловине застиранного добела льняного платья, того самого, что валялось, зашитое в мешок, в углу Искровой хибары, где он предпочитал прятаться после не самой удачной охоты в Загряде. Небольшой «ничейный» домик, выстроенный у самой реки. С прохудившейся крышей, обшарпанными стенами и облезлым крыльцом. Помню, как подгнившие мостки стонали под тяжестью железного оборотня, когда тот выбирался из воды, держа меня, успевшую сменить облик и потому трясущуюся от холода, на плече. Как Искра заносил меня в дом, второпях едва не высадив хитро подпертую дверь, как метался по холодному, сырому залу, ища, во что меня завернуть и как согреть, пока я не простыла до полусмерти в человечьем облике. Это платье он нашел уже потом, после того как я проснулась рано утром на полу у жарко горящей печи завернутая в два ветхих одеяла и прижатая к обнаженной груди Искры, успевшего сменить облик и согревавшего меня теплом человеческого тела. Я не стала спрашивать, кому принадлежало это платье, надорванное по плечевому шву и с обтрепанным подолом, но новому телу оно оказалось как раз впору. И оказалось настолько удобным, что позже я не захотела менять его на более нарядное, яркого зеленого цвета, выторгованное харлекином на базаре ближайшего к Загряде села. Так и лежит обновка, аккуратно свернутая, в моей сумке вместе с таррами и золотыми Ровиниными браслетами.

Рядом раздался беззлобный смешок, и прохладные руки старостиной дочки быстро стянули с меня платье вместе с нижней сорочкой, сноровисто обернули колючее, жесткое полотенце вокруг бедер и осторожно завели в разогретую, наполненную влажным паром и заливистым женским хохотом баню. Но стоило мне пересечь порог, как на голову опрокинулась бадейка с теплой, почти горячей водой, а потом кто-то несильно шлепнул меня веником по спине, отчего я дернулась и едва не зашипела, вжимая голову в плечи.

– Ну что ты боишься, пришлая? Не чурайся, не обидим, – раздался рядом красивый, сочный женский голос, и на плечо мне опустилась горячая мокрая ладонь, узкая и крепкая, с длинными пальцами. – Садись на лавку, сейчас я тебя как следует пропарю, будешь сиять, как солнышко в полдень.

Кто-то лихо сдернул полотенце с моих бедер и сразу же звонко припечатал мокрыми ветками по обнажившемуся месту, женские голоса зазвучали вразнобой и меня принялись намыливать в четыре руки. От пара слегка кружилась голова, запах еловой хвои почти забивал странный, едва ощутимый запах болотной травы, а женщины, промывавшие мои косички от грязи и дорожной пыли, уже не просто болтали и смеялись – они пели.

Пели без слов, выводя одну тягучую ноту за другой, голоса сливались в единый поток, как ручейки в реку, звенели весенней капелью, усыпляя тревогу, расслабляя. Тонкие женские пальцы скользят по спине, затылку, разбирают липнущие к плечам косички, которые теперь тоже пахнут сладковатыми корневищами, влажной землей и водой, затянутой ряской и кувшинками. Все реже шлепает измочаленный веничек по пояснице, будто отстукивая замедляющийся сердечный ритм. Воздуха не хватает – мне чудится, что я плаваю в густом влажном тумане, жарком и душном, что он стягивается вокруг меня плотным кольцом, призрачными объятиями южной речной змеи, что оборачивается вокруг заночевавшего на берегу человека и душит, пока тот спит.

Голоса становятся громче, они дребезжат перетянутой струной, звенят битым стеклом, неприятно режущим слух.

Золотая шасса внутри человеческого тела разворачивает тугие кольца, я почти слышу резкое, предупреждающее шипение, на долю секунды перекрывшее колдовское пение, – и успеваю скатиться с лавки до того, как на нее с шумом обрушивается вода из перевернутой шайки.

Капли, попавшие на плечо, жгут раскаленным железом. Кипяток! Крутой кипяток, который даже не попытались остудить: как зачерпнули из котла, так и собирались вылить мне на голову!

Я оттолкнула женщину, которая пыталась вздернуть меня на ноги, моргнула, возвращая шассье зрение, – и на миг остолбенела.

В перламутрово-сером влажном тумане, заполонившем баню, вокруг меня плясали четыре тронутые угольной чернотой тени. Зыбкие, не имеющие четких контуров, состоящие из сизой воды с утонувшим на месте сердца тусклым огоньком в черной траурной каемке. Не люди, но и не призраки. Нечто среднее, в равной мере принадлежащее обоим мирам. Блеклое, будто застиранное добела подобие человеческой личины, не имеющее ни одной четкой линии, за исключением глаз – ярких, густо-синих, с голубоватым белком, пронизанным темно-серой сеточкой. Как рисунок на мраморной колонне.

Я зашипела, руками, моментально одевшимися золотой чешуей, стряхнула липкую паутину колдовства, опутавшую меня с головы до ног и отзывающуюся в ушах тонким, высоким звоном. Тени отпрянули, сочный женский голос затянул новую песню – и вода, что разлилась по полу большими лужами, вдруг взметнулась к низкому потолку сплошной завесой, скрутилась сама по себе в тугой жгут, роняющий во все стороны обжигающе-горячие капли, и попыталась выплеснуться мне прямо в глаза. Так стремительно и неожиданно, что я едва успела спрятать лицо в сгиб локтя, обросший жесткой чешуей, как в него ударила струя кипятка.