Змеелов. Последний переулок - [15]

— Ты не рассказывай, ты только скажи, магазинчик мой в твоем доме еще действует?

Павел кивнул.

— Захудалый вид?

Павел кивнул.

— А мы тогда с тобой молодыми были, когда познакомились.

Павел кивнул.

— Пер ты тогда в гору, все мог, все смел. Я думал даже остеречь тебя. Да разве остережешь нас, таких? Пока сами лбом не стукнемся. Вот тогда…

Павел кивнул.

Вошла Лена, неся на подносе две чашки с чаем.

— И для вас прихватила, Петр Григорьевич. Вы, как маленький, если другой пьет или ест, и вам того же. — Она поставила поднос, стала осторожно приподнимать Петра Григорьевича, подсовывая ему под спину подушки.

— Мы все, как маленькие, а к старости и подавно. — Приподнимаясь, доверяясь рукам сестры, Петр Григорьевич вслушивался в себя, в свою боль в теле, надеясь, все надеясь, что где-то там, в нем, чуть отпустило, иначе болит, не столь грозно, что лучше ему становится. Он вползал спиной на подушки, будто трудную гору брал, и рад был, что вот берет, одолел. — Тащи и для себя, Лена, чашку, втроем помолчим, — отдышавшись, довольный собой, сказал Петр Григорьевич.

— Хорошо, — Лена поглядела, как он начал пить, похвалила, покивав, и вышла.

— Только ты ушел, мне позвонил Митрич, — сказал Павлу Петр Григорьевич, все вслушиваясь в себя, в свой голос, как он звучит, когда сел в постели, когда глотнул чаю. — Что-то ему еще нужно от меня. Я велел найти тебе работу. Он обещал. «Все сделаю! Все сделаю!» — передразнивая вдруг тоненьким голоском, повторил ответ Митрича Петр Григорьевич. — Ты подъезжай к нему. Он трусит, а с ним, с таким, только и можно дело делать. Трусит, по голосу понял. Испугался, что ты вернулся, или чего другого? Нагрянь к нему сегодня же.

Вернулась Лена с чашкой, села в углу у окна, потом пересела, сообразив, что сидит на самом виду у Павла. Она успела, Павел заметил, причесаться, как-то по-иному, потуже перепоясала халат, от чая ожили ее губы. Она поменялась, похорошела, а ведь чуть дотронулась до себя.

— Молодой в дом вошел, и все ожило, — сказал Петр Григорьевич, нарочно не глядя на вскинувшуюся Лену. — Ты нас не бросай, Паша. Перетерпи мои стоны. Ты нам нужен, от тебя сила исходит.

— Сила… — Павел озяб от своих мыслей или ему холодно стало после Туркмении, он ладонями грел плечи. — Вошел во двор, вижу, мальчик с собакой играет, чужой мальчик, а это — сын. Не я его узнал, он меня узнал.

— Как ему живется? — спросила Лена.

— Плохо, уверен, что плохо. С отчимом не ладит. Не понял, ладит ли с матерью.

— Жаловался? — спросил Петр Григорьевич.

— Нет, но я понял.

— Не горюй, придумаем что-нибудь. Или еще так: придумается за нас. Бог располагает… — Он сморщился, стал сползать с подушек, Лена едва успела подхватить из его рук чашку. — Накатывает, Ленок. — Шепнул: — Уколи…

— Сейчас, сейчас! Побудьте с ним! — Она выбежала из комнаты, а Павел заступил ее место, встав у изголовья, чтобы, как и она только что, поддержать, подхватить, помочь. Но что он мог? Он сам оробел, когда дотронулся до этого сохлого тела, не узнавая, не веря, что это плечо, рука такого сильного человека, каким всегда знал Петра Котова, гонщика Котова, дельца Котова, его еще звали среди своих Петром Великим.

— Езжай, езжай к Митричу, — дергались губы Петра Григорьевича.

Вернулась Лена, неся под полотенцем шприц.

— Идите.

Павел вышел, в коридоре посмотрел на свои ладони, будто спрашивал у них, про что они узнали, коснувшись больного, есть ли надежда.

7

Он снова очутился на улице, снова надо было ловить такси, катить через всю Москву теперь вот к Митричу, лукавому пузану, Колобком его звали, чтобы тот, христа ради, раздобыл ему какую-нибудь работу. Этот Митрич тогда от многого ушел, и не без помощи Павла, который мог назвать его имя на суде, а мог и не назвать. Павел не назвал, не в Митриче тогда была суть, промельком этот человек тогда был для Павла. Пусть живет, копит свои аквариумы — у него дома все стены были заставлены аквариумами с пучеглазыми золотыми, красноперыми, черными, фиолетовыми обитателями всех морей и океанов. Митрич говорил о своем увлечении: «Рыбки меня кормят, а я — рыбок».

Если Петр Григорьевич менял магазинчики, не засиживался на одном месте, то Борис Дмитриевич Миронов — Митрич, Колобок — лет двадцать работал все в одном и том же рыбном магазине. Свой метод, свою защиту он утвердил в том, что не шел ни на какие уговоры, когда его пытались выдвинуть, повысить, а работник он был знающий, про рыб знал все. Но и про людей тоже. И не шел на уговоры, годы и годы пребывая все в той же должности заместителя директора. Директора менялись, взлетали, слетали, садились, а Колобок пребывал в неизменности. Его даже и подлавливать перестали — у него всегда все было в ажуре. Маленький человек, одна всего страстишка: рыбки. Он и в магазине завел декоративные аквариумы, чем прославил свой магазин, самый обыкновенный, впрочем, из небольших.

Вот к нему, к Колобку, и катил сейчас Павел Шорохов. Нарочно сел на заднее сиденье, чтобы не вступать с таксистом в разговор, надо было сосредоточиться. Колобок этот был из того списка, вытверженного Павлом, с кем собирался он переговорить, вернувшись, глаза в глаза. От первого разговора зависело многое. Не только в Митриче было дело. Важно было себя заявить, показать, что нет, не христа ради просит для себя работы, что кое-кто ему обязан и не худо бы вспомнить об этом. Знал, что молва об их встрече пойдет гулять по Москве, что Митрич позвонит тому-то и тому-то, а те в свою очередь — тем-то и тем-то, нет, не самый захудалый из москвичей вернулся домой. Павел бодрил себя, сердил, будто снова встал под душ, меняя горячую на холодную, горячую на холодную, но бодрости, той, какая была утром, в себе не ощущал. Не надо было сегодня ехать к Митричу, не задался день. Но — ехал. И вот приехал.