Злые вихри - [121]

-- Что такое?-- изумленно спросилъ швейцаръ.

-- Да какая на тебѣ одежа? Мы, по условію, квартиру со швейцаромъ нанимаемъ, такъ ты и долженъ быть швейцаромъ, при своей амуниціи, ливреѣ, то-есть... А ты ишь срамоту такую куцую на себя напялилъ -- стыдъ одинъ, неприличество... Ну, и лѣстница тоже у тебя,-- не метешь ты ее...

-- Ахъ ты долгоносое чучело! Туда-же! Что ты мнѣ за указчикъ?-- озлился швейцаръ.

Черезъ минуту между ними была уже форменная ссора. Еще черезъ минуту швейцаръ, малый рослый и сильный, схватилъ за шиворотъ Платона Пирожкова и, несмотря на всѣ его рѣзкія и смѣлыя тѣлодвиженія, потащилъ къ воротамъ, впихнулъ въ калитку, далъ ему подзатыльникъ, а затѣмъ спокойно вернулся на парадную лѣстницу.

Эта встряска подѣйствовала на «дятла» освѣжающимъ образомъ. Онъ поразмялся, потеръ себѣ спину, энергически плюнулъ и сталъ взбираться по черной лѣстницѣ. Онъ заварилъ на кухнѣ чай и сидѣлъ, попивая съ блюдечка въ прикуску и то и дѣло прислушиваясь. Наконецъ, раздался звонокъ.

Онъ кинулся со всѣхъ ногъ въ переднюю, уже готовый забыть всѣ свои невзгоды; но лицо барина ошеломило его несравненно сильнѣе, чѣмъ здоровый подзатыльникъ, полученный имъ отъ швейцара.

Аникѣевъ молча снялъ пальто и прямо прошелъ въ спальню.

-- Чаю прикажете?-- спрашивалъ, идя за нимъ по пятамъ, «дятелъ».

-- Ничего не надо, можешь идти.

Платонъ Пирожковъ поставилъ свѣчу на туалетный столъ, но не уходилъ.

-- Михаилъ Александровичъ,--началъ онъ заискивающимъ, жалобнымъ голосомъ,-- Христомъ Бугомъ прошу: не томите!

Аникѣевъ устало взглянулъ на него.

-- Вѣдь, душа вся изныла... Какъ дѣло стоитъ съ генеральшей насчетъ Снѣжкова?

-- Да ты откуда-же знаешь?-- изумленно спросилъ Аникѣевъ.

-- Какъ откуда знаю?! Дуракъ я, дуракъ, а все-жъ таки въ головѣ не одно сѣно. Большой догадки не нужно, и такъ видно. Вотъ и за портфелемъ пріѣзжали, и портфель тамъ оставили, не на дорогѣ-же его потеряли...

-- Догадливъ ты!-- усмѣхнулся Аникѣевъ.-- Ну, радуйся: относительно Снѣжкова все хорошо...

Онъ разсказалъ ему въ чемъ дѣло. «Дятелъ» будто воскресъ, поднялъ носъ, отставилъ ногу и. принялъ воинственную позу. Однако, горделивое чувство торжества, его наполнившее, быстро замѣнилось умиленнымъ состояніемъ духа.

-- Слава тебѣ Господи!-- сказалъ онъ и перекрестился.-- Ну, сударь, честь имѣю поздравить. Вотъ онъ когда пришелъ, нашъ свѣтлый праздникъ!.. Запоздалъ малость, а заглянулъ-таки и на нашу улицу. Теперь, слава Богу, все устроится! Да что-жъ вы-то глядите невесело? Али болитъ что?

-- Оставь!-- сказалъ Аникѣевъ.

-- Ну вотъ, сейчасъ и «оставь»,-- протянулъ «дятелъ».-- Оставить-то легко, сударь, да что въ томъ проку... чѣмъ Бога благодарить, а вы -- «оставь». Хоть разъ бы, разъ-бы послушались меня, Михаилъ Александровичъ. Ну, о чемъ теперь тужить, махнули-бы рукою, плюнули-бы, право! Какого еще рожна, прости Господи, надо... Прикажите-ка лучше помаленьку укладываться, да и въ Снѣжково! весна теперь, хорошо тамъ у насъ на волѣ, и для моціона, то-есть, гигьена самая, настоящая... Только безъ барышни, безъ Софьи Михайловны нашей, не уѣзжайте...

-- А ну-ка, достань ее!-- вырвалось у Аникѣева.

-- Гдѣ мнѣ достать!-- подходя къ кровати и оправляя ее на ночь, отвѣчалъ «дятелъ»:-- не моего ума это дѣло. Я что... я услужитель! А вы, сударь, коли захотите въ серьезъ, такъ и достанете. Вотъ, хоіъ-бы съ генеральшей посовѣтуйтесь, она, по всему видно, барыня умная и на путь васъ наставитъ... Потому -- безъ Сонюшки, то-есть, безъ барышни, намъ въ Снѣжковѣ никакъ невозможно... Чаю-то прикажете?.

Но Михаилъ Александровичъ не слышалъ.

«Папа! гдѣ ты, папа?!» -- зазвучало въ немъ, и этотъ призывъ заглушилъ собою всю его тоску, тревогу, усталость.

XXXV.

Съ этого дня прошло три недѣли. Каждый день приносилъ Аникѣеву что-нибудь новое, хоть и не всегда желаемое. Онъ не вернулся къ Алинѣ и ждалъ, что она или сама опять къ нему пріѣдетъ, или позоветъ его запиской. Онъ не могъ себѣ представить, какъ встрѣтится теперь съ нею и чѣмъ кончится ихъ свиданіе. Но, прежде всего, онъ долженъ заставить ее понять, до чего неосновательна ея ревность и какъ она убійственна для ихъ любви.

Да, онъ думалъ еще о своей любви къ Алинѣ, онъ еще называлъ свое чувство любовью, только ужъ зналъ, что прежній, согрѣвавшій его свѣтъ померкъ и врядъ ли возгорится когда-либо.

Снѣжковская, волшебная, его Алина -- погибла, а новая Алина была... какъ всѣ.

Черезъ нѣсколько дней онъ получилъ онъ нея записку. «Я знаю, что очень виновата,» --писала она:-- и всегда буду раскаиваться въ своей несдержанности. Я пришла въ себя, я покойна, но во мнѣ осталось то же чувство, та же увѣренность: вы ошиблись, вы меня больше не любите. Права ли я, покажетъ время и ваши дѣйствія. Вы слишкомъ искренни и долго обманывать себя не можете. Я уѣзжаю сегодня за-границу и не меньше мѣсяца пробуду въ Парижѣ -- вы всегда говорили, что нѣтъ ничего лучше Парижа въ это время года. Увижу, такъ-ли это. Прощайте или до свиданія. А».

Бѣдная Алина дѣлала послѣднюю попытку. Если онъ ее любитъ, письмо это будетъ для него ясно. Если онъ ее любитъ -- она скоро увидитъ его въ Парижѣ, и лѣто ихъ закончится въ Снѣжковѣ и въ Петровскомъ.