Злые боги Нью-Йорка - [112]

Священник протянул мне имя. Оно меня ничуть не удивило, поэтому я просто сложил бумажку, спрятал ее в карман сюртука и сказал:

– Я новичок в этом деле. Но, поверьте, я сделаю все, как надо.

Потом я пожал ему руку и повернулся, чтобы уйти.

– Говорят, в Святом Николае было всего пять футов роста. Он был очень невысоким человеком.

Я взглянул на картину и сказал:

– Я не понимаю.

– Господь пользуется подходящими сосудами, – тихо произнес отец Шихи, глядя на свои руки. – Без обид, и прошу прощения.

– Могу я одолжить ваш пистолет?

Эта фраза показалась мне единственным разумным ответом.

Выходя из собора с его пистолетом в кармане, я задумался, какого же Бога он имел в виду, понимая, что у меня нет определенного. Каждая секунда этого гнусного расследования была выстроена на моей крови, поте, моих мозгах и желании знать. Но если на моей стороне есть какая-то незримая сила, я буду дураком, если отрину ее. И потому я отбросил сомнения с молчаливым «спасибо». Всем и каждому, кто помогал мне без моего ведома, вплоть до Мэдди Сэмпл и ее здоровых аппетитов.

Полчаса спустя я стучался в дверь дома Андерхиллов.

Глава 25

Я искренне рад узнать, что вы все еще беспокоитесь о благе римских католиков. Церковь долгое время считала обращение евреев безнадежным занятием, и даже сейчас мы редко слышим молитвы за них. В отношении как римских католиков, так и евреев, можно вопросить: «Есть ли что-либо слишком трудное для Господа?»

Письмо, написанное в Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год

Никто не ответил. Но дверь была не заперта. И я вошел внутрь, не спеша и стараясь не нервничать по этому поводу.

Едва войдя, я сразу понял – что-то не так.

Прежде всего, я услышал какой-то звук. Хрупкое безмолвие, нечто за пределами слышимости – будто как только я вошел, что-то остановилось.

Я прислушивался, но больше ничего не услышал. И пошел дальше.

В гостиной меня встретили книжные шкафы, зеленый ковер, абажуры и прочие атрибуты счастливого дома. За окном висели блестящие красные помидоры. Они недолго протянут. Близятся холода, кто же об этом не знает.

Однако же, здесь все было неправильно. Все было именно таким, каким я видел комнату в последний раз.

В прямом смысле. Бумаги, над которыми работал преподобный, когда мы с ним разговаривали, лежали на том же месте. Безумно уставший, я размышлял, когда же это было. Пять дней назад? Я не мог вспомнить точно. Рядом с бумагами стояли два стакана хереса. Один мой, один – его. Стаканы и тишина означали, что Анна, их служанка, уже давно не появлялась. Бумаги подтверждали мою правоту. Больно видеть такое, когда речь идет не о постороннем человеке. О человеке, который был к тебе добр, и эту доброту невозможно возместить.

Я вытащил из кармана сюртука пистолет. В нем уже были и пуля, и порох. Где-то вне пределов своей способности описывать чувства я надеялся, что мне не придется стрелять. Но я был очень рад, что прихватил его с собой, из-за запаха. Сейчас я понял, что первым меня приветствовал слабый запах керосина. Очень тревожный, где бы вы с ним не столкнулись. А для меня – особенно.

Я прошел в кабинет преподобного Андерхилла и там получил ответ.

Он привязал к люстре веревку со скользящей петлей. Светильник висел рядом с его столом, а под ним лежал простой плетеный коврик с грудой одежды. Блеклые краски, лишь на мгновение коснувшиеся ткани, нежно-голубые и желтые, напоминающие о птичьих яйцах, цвета, узнать которые по-настоящему можно только на улице, под солнцем. Платья, сорочки, чулки, шали, и вся куча тушится в керосине.

Конечно, все эти вещи принадлежали Мерси, и, конечно, я знал каждую из них.

Это зрелище жутко покоробило меня. Я не предполагал, что первым мне придется задать вопрос: «Что вы сделали со своей дочерью?»

На столе горела свеча, за ним сидел преподобный, уставившись на созданную им сцену.

– Я так и думал, что вы зайдете, Тимоти, – прошептал он.

Мне бы хотелось сказать, что я никогда прежде не видел такого лица. Такого больного, такого саднящего и беспомощного. Преподобный сидел в одной рубашке и смотрел измученными глазами на свечу, но он был отвратительно раскрыт. Его мысли, выражение лица. Смотреть на него в таком виде было столь же неправильно, как смотреть на блестящие внутренности его единственной жертвы, висящей на двери Святого Патрика. Сейчас он выглядел в два раза хуже, чем при нашей последней встрече. Узкое лицо сморщилось, руки исхудали, и я проклял себя: мне следовало раньше понять, на что он начинает походить. Однажды мне уже доводилось смотреть в такое лицо. Лицо Элайзы Рафферти.

– Где Мерси? – спросил я, держа пистолет сбоку. – Зачем вы собираетесь сжечь ее вещи?

– Мерси больше нет, – ответил он, голос дребезжал, вырываясь из пустой оболочки. – Боюсь, это все, что осталось от Мерси.

Я замер. Пистолет в руке отяжелел.

– Преподобный, что значит «ее больше нет»? Вы ее обидели?

– Зачем? – пробормотал он, на мгновение подняв взгляд. – Зачем мне обижать мою малышку? Ее сильно лихорадило, она вся горела. Я сделал все, что мог, но теперь слишком поздно.