Злые боги Нью-Йорка - [111]

Судя по виду Святого Патрика, когда я подошел к его углу, беспорядки его не затронули. Все было чисто. Вынужденная, тщательная, яростная чистота – от гранитных ступеней к красному камню и трем деревянным дверям. Я бы не слишком удивился, если бы отец Шихи оттирал дубовые доски на заднем дворе, и не стал бы его за это винить. Переменчивый, приятный ветерок обдувал странно притихшую улицу.

Алтарный мальчик, который протирал скамьи в соборе, направил меня прямо в ризницу. Я постучал в дверь и услышал вежливое приглашение входить. Отец Шихи вроде не был занят. Он стоял, задумчиво наклонив голову, перед религиозной картиной. Картина была старой и изображала мужчину лет шестидесяти, с седыми волосами и добрым лицом, который держал позолоченный посох.

– Мистер Уайлд, – приветствовал меня отец Шихи. – Вы рады тому, как идет расследование?

– Не рад, увы. Над кем вы задумались?

– Святой Николай всегда был мне по душе, а в последнее время мне часто хочется поговорить с ним, раз уж он святой покровитель всех детей.

– Да?

– Именно так.

– Должно быть, это очень непростая работа, – не удержавшись, пробормотал я.

Отец Шихи кивнул, понимая, о чем я.

– Он – правильный выбор, хотя работа будет бесконечной. Видите ли, мистер Уайлд, есть одна история, в которой Святой Николай приходит в голодающий город. Не растет ни травинки, все мертво, как пыль. Город ужасно страдает, и день ото дня все сильнее и сильнее, я боюсь, такие же страдания ждут мою родину в грядущие годы. И вот однажды некий человек сходит от голода и бедности с ума, убивает трех птенчиков и разделывает их. Думая продать мясо, вы понимаете. Но наш Святой Николай, будучи благословленным Богом и святым человеком, видит его замысел. И разоблачает его.

– Это ужасная история.

Священник печально улыбнулся.

– И вам, кажется, слишком знакомая. Но Святой Николай пошел дальше – он воскресил троих детей. И потому я говорю ему, мы будем очень благодарны, если он помолится за нас. Я говорю, раз уж он, со всеми своими чудесами, не здесь, мы стараемся сами, как только можем.

– А что случилось с мясником? – спросил я, когда отец Шихи подошел к столу и жестом предложил мне присаживаться напротив.

Он удивленно провел рукой по своей гладкой макушке.

– Лучший вопрос, мистер Уайлд, который я слышал за последнее время, и очень жаль, что я не знаю ответа. Когда вернется епископ Хьюз, я спрошу у него. Мне пришлось отправить ему письмо о недавней трагедии, и я полагаю, он уже возвращается из Балтимора. Но не могу ли я помочь вам чем-то другим?

– У меня есть только один вопрос, – медленно ответил я. – Тем вечером, когда нашли Маркаса, вы были на собрании. По поводу воспитания нью-йоркских католических птенчиков в католических школах. Иначе говоря, ирландских птенчиков в ирландских школах.

– Да, – ответил он тоном, сухим, как гвозди, и таким же острым.

– И собрание прошло не очень хорошо?

– Интересно, мистер Уайлд, читали ли вы когда-нибудь трактат «Совместим ли папизм с гражданскими свободами»? – спросил он с улыбкой без малейшего намека на юмор. – Если нет, возможно, вы изучали потрясающую книгу, изданную «Харпер Бразерс», под названием «Ужасающие откровения монахинь Отель-Дье»? Ну, тогда, возможно, вы еще не в курсе, что у священников есть обычай насиловать монахинь, а потом хоронить крошечные последствия этих союзов в подвалах монастырей. Естественно, существуют опасения.

Последнее слово он выплюнул с такой силой, что я едва не вздрогнул.

– Я понимаю, вы злитесь на клевету. И у вас есть право.

Я помолчал.

– Но, отец, такие события и вправду когда-нибудь случались?

Он сжал зубы.

– Случались. По всему миру, каждый день, среди индусов, турок, протестантов, англикан и католиков. Но если я отрекусь от своего Бога, мистер Уайлд, я не смогу лучше бороться с такими отвратительными деяниями, поскольку как мне в чем-либо преуспеть, не имея Бога на своей стороне?

Я выпрямился и оперся рукой о край стола.

– После того собрания, когда все расходились. Кто-нибудь из них сделал пожертвование? На приют или на церковь?

Священник поднял брови.

– Один из них, после многих дружеских слов в мой адрес и в адрес епископа.

– Это была одежда или еда, какой-то большой мешок? Было уже поздно, вы говорили с важными людьми. Вы поблагодарили его. Вы обрадовались, что он изменил свои убеждения. Вас разрывали на части, и вы отложили мешок, решив рассортировать его попозже.

– Да, – сказал он. Его доброе лицо дрогнуло, беспомощно и растерянно.

– Этот мешок еще здесь?

Священник побелел, с его лица разом стерли все краски, и прикрыл рот рукой. Будто ответ был ядовит, и он сам мог впитать яд, едва произнесет слова. Я чувствовал это, но не мог позволить себе роскоши ждать.

– Отец, пожалуйста, напишите имя жертвователя. Напишите на бумажке и дайте ее мне. В противном случае это всего лишь мое слово.

Его рука дернулась, но он совладал с собой и потянулся за бумагой и пером; лицо его застыло, как у Святого Николая на картине.

Странно, но пока он запечатывал судьбу человека, а я следил за ним, я не думал, что будет дальше. О том, что я буду делать, что значит эта бумага. Я думал о словах Мерси, сказанных в Вашингтон-Сквер-парк. Что описание – в некотором роде карта. И что она никогда не изучит своих внутренних пределов, не описав их – как землемер с веревкой и астролябией, задумчиво глядящий на реку. Я осознал: не слишком ловко обращаясь со словами, я делаю то же самое при помощи оберточной бумаги. Потом я подумал о ее сожженной книге и о том, как я вчера поступил с Мерси, и испытал такой стыд, равного которому не испытывал за всю жизнь.