Злая корча. Книга 2 - [20]
Существует широко распространенное представление, что «злые корчи» начинались только в голодные годы, когда крестьяне вынуждены были питаться хлебом из зараженной спорыньей муки, так как выбора у них в голодные годы просто не было. Такое мнение основано на ошибочной проекции рациональности на мистически настроенных крестьян прошлых веков. Серьезные эпидемии эрготизма не менее часто происходили именно в урожайные годы, поскольку такой урожай во влажный год после нескольких лет засухи как раз и оказывался сильно пораженным спорыньей (первый крестовый поход в своей «народной» части, например). Сейчас нам известно, что спорынья — яд, но тогда крестьяне этого не знали, да и знать не хотели. И если бы у них и был выбор, то большинство все равно предпочло бы хлеб со спорыньей. Зачем им лишать себя сакрального «сельского наркотика», вреда которого они не осознавали?
А заглянет вдруг какой-нибудь заезжий фольклорист — Максимов или Даль — и начнет удивленно допытываться у крестьян: за что они так вредную спорынью любят? Зачем в хлеб ее запекают? Крестьянин хитро прищурится и ответит: «хлеб от нее зело хорош» — что эти городские понимают? Даль так и запишет в свой знаменитый словарь: спорыш — зерно уродливое, в пище вредное, но квашня от него хорошо поднимается, поэтому и зовется спорыньей[102]. Максимов подтвердит: спорынья «в пище ядовитая», но «некоторое количество ее в муке любят деревенские хозяйки за то, что от таких зерен хорошо подымается квашня, хорошо хлеб спорится (отсюда и ее название), то есть увеличивается объемом»[103]. А хлеб-то из муки с «крючками» поднимается обычно плохо, разваливается, крошится, а то и красным становится, и мясом пахнуть может, и селедкой — но не в этом его сила. Тогда это понимали не слишком хорошо, и даже окружной судебный врач Фабриц, писавший, что «спорынья представляет собой рѣзкое наркотическое средство»[104], имел в виду не совсем то, что мы подразумеваем сегодня.
Появление рожков на поле нередко свидетельствовало о большом урожае, поэтому спорынья в народной культуре начала ассоциироваться с плодородием.
Спорынья, по наблюдениямъ русскихъ крестьянъ, преимущественно развивается на хлѣбахъ въ годы урожайные, когда и рожь растетъ хорошо:
Брицы — черные рожки (спорынья); когда житу годъ, и на ихъ родъ (Смолен. губ.).
Якъ есть в хлiбi рiжки, будутъ и пирiжки (Малор.)[105].
Спорыш (спорынья, споръ), который в виде кудрявого (проекция завиток?) человечка ходит по полю, стал в восточнославянской мифологии воплощением плодородия. Спорыш — это не бог, как считали кабинетные ученые XIX века, скорее воплощенный дух жатвы и урожая. Дух спорыньи, от которой «зерно вырастает втрое» (Даль). А сама спорынья, производившая в «удачные» годы определенный состав алкалоидов, стала явлением сакральным — хлеб с запеченными «зернами чернушки» наполнял иногда крестьянина чувством эйфории и давал возможность лично побеседовать с Богом и с любимыми святыми (или встретить дьявола — в зависимости от «установки» и «обстановки»). То, что потом это заканчивалось злой корчей или отвалившимися членами, крестьяне с хлебом никак не связывали.
«Вынимывать спорынью» из хлеба стало представляться страшным грехом ведьм и занятием сказочной Бабы-яги в частности. Баба-яга — олицетворение болезни (язя, яза, ѣза) и наглядное воплощение страданий от эрготизма (костяная нога), но причиной болезни полагалась вовсе не спорынья, а украденный хлеб (отнимание спорыньи). Спорынья стала синонимом урожая, счастья и удачи. Как в восточнославянской жнивной песне о добром урожае: «Как на ниве Спорынья? — Всё ужиниста была, эко диво, эко диво, всё ужиниста была!». Спорынья стала живой и поселилась в домах. Именно об этом говорит «странный» эпиграф к книге, однако с фольклорной точки зрения он вполне адекватен, составители ничего лишнего не придумали (они просто знают только один аспект Спорыньи) — такой ее видел народ.
Но крестьяне стали также замечать, что после появления на полях множества закруток деревню нередко охватывал страшный мор. Многие сгорали от ужасного внутреннего огня (что могло отразиться в фольклоре — например, прилетел Змей Горыныч и деревню пожег). Такое несчастье происходило далеко не всегда, поскольку жаркая погода летом резко уменьшает количество алкалоидов в спорынье, и тогда мора зачастую не случается, даже если спорыньи в урожае значительно больше, чем обычно (согласно опытам венгерских исследователей, повышение температуры всего на три градуса может уменьшить процент алкалоидов в рожках спорыньи почти вдвое[106]). Поэтому проследить причину «моровой язвы» крестьянам было трудно. Да и обвинить сакральную спорынью в болезни они обычно просто не могли. Зато, заметив на поле очередную повитуху, собирающую необходимую ей спорынью, легко могли списать порчу и язву на нее. Соответственно, «ведьм» стали обвинять в том, что они, собирая на поле закрутки и «отнимая спорынью» у хорошего урожая, насылают на деревню голод и болезни. Иногда ведьм за такую наведенную порчу сжигали, как случилось в 1410 году с двенадцатью «вещими женками» в Пскове после эпидемии коркоты (эрготизма). Или в селе Обуховка в 1745 году, где сожгли женщину, потому что на поле стали появляться закрутки, и крестьяне посчитали, что именно потому подохло много коней (и в этой части своих рассуждений были правы).
