Злая фортуна - [7]

Она была хорошей пианисткой, знающей свое ремесло, но могущественным талантом не обладала, к тому же была испорчена до мозга костей современным воспитанием. Будучи во многом ограниченной и стесненной обстоятельствами, она считалась с общественным мнением и не умела жертвовать, но милый нрав и скрытность характера разжигали мой эгоизм и забирали меня в плен, заставляли неотступно думать о ней. Она не умела скрывать свои чувства, горячечно вспыхивающие на ее лице, и приходила в замешательство, когда аккомпанировала мне сладкого Шпора, музыка которого напоминала алмазную чашу, наполненную человеческими слезами.

Умудренный опытом, я не стал проявлять себя перед ней, а решил предоставить инициативу ей самой, ибо знал, что любовь не спрашивается с достоинствами того, кого любишь, — она посылается свыше.

В училище, где нас свела судьба, учился непутевый Баклаженко, ставший всем обузой. Пьяный, он лез целоваться к собаке. Это был какой-то «импрессионист жизни»: за короткий век сменил столько жен, что не помнил их по имени. Он не мог прожить дня, чтобы не обмануть и не украсть. Он любимец всего училища. У него голубые глаза, разбавленные водичкой, и яркие губы, как у рака. Длинные кривые ноги настолько сильные, что, когда ветер прижимает брюки к его икрам, рисуется лошадь, которую тянут за хвост. Баклаженко — прирожденный артист, он так виртуозно обманывает и притворяется, что безобразные девки идут за ним на край света.

Однажды он пропьянствовал целый год и не стал сдавать экзамены. Нужно было задобрить педагогов, чтоб они поставили ему оценки. Для этого он принес джазовую пластинку, на которой была изображена пьяная негритянка с мрачными лиловыми губами на фоне, напоминающем геенну огненную. Она целых полчаса надрывалась хриплыми тенезмами и издавала дьявольские звуки.

Вкусы педагогов были учтены правильно. Эту пластинку он где-то спер. Ссутулившись, принес проигрыватель с длинным спутанным шнуром, хитро завладел классом, который никогда не бывает свободным, и, напустив на себя скромность, пригласил педагогов: вышел и объявил:

— Все готово, заходите!

Педагоги расселись полукругом, как на какой-нибудь «шубертиаде», и стали благоговейно слушать. Они томно закрывали глаза, блаженно улыбались, будто это была колыбельная, и усматривали в воплях негритянки «новые гармонии».

Среди них была и моя пассия. Она так и просидела с глупой физиономией, не зная, хорошо это или плохо. Она не подала виду, что ее одурачили, но твердо заявила, что ей это понравилось. Пластинка была огромной, из-за нее сорвались уроки и нарушилось расписание. Но «Демьянова уха» была прослушана терпеливо, как длинная опера.

Я тоже должен был присутствовать при этой инквизиции, потому что мы с ней в тот день должны были играть, и я по долгу вежливости не смел пренебрегать компанией концертмейстера. А вообще я воспользовался случаем не разлучаться с ней.

Глядя на это безумие, я был настолько удручен, словно попал в бордель. Порой мне казалось: не снится ли мне все это? Я просидел нахохлившимся вороном, с ненавистью переводя глаза с одной девчонки на другую, и поражался их ничтожеству. Эти педагоги, работавшие на сапоги, не знали литературы и преподавали теоретические предметы, в которые ударяются несостоявшиеся музыканты; они сдирали по три шкуры со студентов, которые бегут от этих предметов, как черт от ладана.

С глупыми личиками, накрашенными глазами, делающими их похожими на мертвых птенцов, разбросанных по тротуару после бури, они раскачивались в такт с воплями негритянки, закрывали глаза и вальсировали в воображении.

Я чувствовал, как сердце мое стынет, а в глазах плывут круги. Негодяй Баклаженко спал. Уронив голову на грудь и вытянув ноги во весь класс по диагонали, храпел, как в кино. Когда я увидел, что «Джульетта» покачивает в такт ногой, положив ногу на ногу, я рассвирепел. Наплевав на условности, я дерзко вышел из класса и принял решение искать себе другого аккомпаниатора.

Светает, уснуть невозможно, да теперь уж и ни к чему. Спальня наполняется бледным светом, как растворившееся привидение в белом саване, в котором теперь долго будет ходить моя душа.

Мимолетное воспоминание

Слушая светлый голос Шаляпина, поневоле испытываешь волнение, связанное с представлением артистической Москвы, зимы, ее знакомых улиц, щедро освещенных, живущих и пульсирующих особой жизнью, называемой жизнью богемы, беспечные баловни которой отращивают длинные волосы и не знают цену деньгам.

Мне почему-то вспомнился дорогой миг из моей жизни. Однажды зимой, поздним вечером, дожидаясь троллейбуса на Суворовском бульваре, я промерз как собака, но был здоров духом и в приподнятом настроении, все любовался голубоватым освещением каменных стен неприступных домов с уютно горящими окнами. Эти крепости, уходя кверху, в темноту, терялись в черном небе, покрытом ватными облаками. Было морозно, сухо, все вокруг искрилось от огней, многократно отражающихся в ледяных кристаллах, блестками усыпавших тротуар, мраморные подъезды и занесенные окна троллейбусов. Из шашлычной валил пар, как из котла, зеленые неоны в витринах отбрасывали на чистый снег свой божественный зефир, надевая на глаза зеленые очки.