Злая фортуна - [8]

Ноги мои ничего не чувствовали от холода, едва терпели боль, как будто их жгли раскаленными углями, потому что я был обут в летние туфли. Я дрожал, как терьер, и был никому не нужен, зато был молод, душа жаждала подвига и была исполнена того вдохновения, когда любуешься собой и знаешь себе цену. Нервы мои были напряжены до предела, хотелось сделать что-нибудь прекрасное, удивить кого-то, и уж, конечно, душа жаждала любви.

Москва с ее культурой, старым укладом жизни иначе и не мыслилась, как волшебный город благородных особ, независимых, вольнодумных и самоотверженных. Иго общественного мнения, презираемого аристократками, не в силах удержать взбалмошную дочь от стремления наделать глупостей и пренебречь отцовским домом. Хотелось видеть за крепостными стенами этих домов, как в старинной библиотеке среди резной мебели и бронзы томится какая-нибудь Мелузина, Жиневра или Моргана с толстой косой и черными бровями.

На остановке в троллейбус вошла молодая красавица, похожая на Валькирию, с черными пушистыми ресницами, изумительной золотой гривой, припушенной снегом, и темным румянцем, покрытым пушком, как персик. Ее проникающий взор заставлял учащенно биться сердце и брал его в плен безраздельно и властно. Все в ней было очаровательно: и беличья шубка, и маленькая ручка в вязаной перчатке, которой она легко взялась за поручень. Ее изящество дополняла скрипка, с которой она была. Франтовской футляр из черной кожи блистал барственно и ставил ее в особый ряд среди ее пола. Кровь горячим вином разлилась по моим жилам, ведь я тоже был скрипач.

Мне живо представилось, что она учится в консерватории, избалованная дочь состоятельных родителей, а раз так, то ей открыты пути в высшее общество, она посвящена в тайну мастерства скрипичной игры, эстафета которой передается от знатных профессоров, учившихся чуть ли не у самого Венявского. Мне, провинциалу, не раз приходилось наблюдать, как эти студенты играют в коридорах консерватории. Невероятная острота штриха и филигранность звука покоряют пылкую душу художника, драпируют ее в одежды раболепия и делают из тебя пигмея, который видит, но не понимает, за счет чего у них это получается, словно у тебя перед глазами раскрутили барабан, разрисованный клиньями, и заставили посчитать эти клинья.

Как я был жалок, разглядывая ее сбоку, словно мальчишка, подглядывающий в щель забора за молодой барышней. Мне даже в голову не приходила мысль о взаимности. Но я был привлекателен, хоть и беден, похож на молодого Массне, с длинными волосами, в модном поношенном пальто и с дерзкими глазами, в которых был огонь, способный сжечь Ледовитый океан.

Я не спускал глаз с нее. Она почувствовала это и повернула голову в мою сторону. Вздрогнула, встретившись с моим взглядом, внимательно посмотрела на меня, сгустив золотую смоль своих глаз, задержала взор на мне и чуть приоткрыла губы. Легкое смущение отразилось на ее лице, и она вздохнула с сожалением, излив в глазах глубокую печаль, будто связала себя монастырским обетом.

Встряхнувшись от минутного наваждения, она как ни в чем не бывало прошла ближе к выходу. Я терял ее навеки, чувствовал, как кожу на лбу стягивает ремнями, а в глазах плывут темные круги. Как во сне, когда бежишь, но не можешь сдвинуть ноги с места, я впал в состояние оглушенности, вроде той, которую испытывают перед вынесением смертного приговора.

Нужно было отважиться и пойти за нею, как это делают волокиты. Но я не мог избавиться от ощущения своего ничтожества перед нею. Робость и тысяча сомнений, гнусная плебейская трусость и тупоумие не давали мне сойти с места, как будто к моим ногам были привязаны чугунные гири.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если б я осмелился? По крайней мере, я оказался праведником и выиграл больше.

В концертном зале

Руки белые твои —

Две холодные змеи.

Блок

Вестибюль концертного зала, наполняющийся людьми, раскрасневшимися с мороза. Протирают очки, разматывают шарфы, снимают холодные шубы. Завсегдатаи, уже зная друг друга, обмениваются приветствиями. А мы с нею поднимаемся потоком по мраморной лестнице навстречу огромному зеркалу, в котором отражаемся и боимся посмотреть на себя, скрывая тайную связь между нами, все никак ни во что не разрешившуюся.

А в зале, полном горячечности и простора, плывут звуки скрипки, наполняют весь зал, заполняют огромный свод его, чуть покачивая гигантскую люстру, дремлющую впотьмах, тускло мерцающую кристаллами льда. Скрипач, похожий на пиявку, стоит за километр от нас и что-то делает руками, как фокусник, чернеет застывшей фигуркой, как будто его заколдовали, заставили так стоять веками. Нам нет до него дела, мы сидим, боясь придвинуться друг к другу и испытывая дрожь от близости.

После концерта мы с нею расстались. Я посадил ее в машину, уютно подрагивающую своей теплой внутренностью и зовущую упасть на мягкое сиденье, утонуть в нем с нею и укатить куда глаза глядят. Теряя голову от любви, я не мог на прощанье произнести ни слова.

Вчера был у нее на даче. Несмотря на конец марта, здесь еще много черного снега, покрытого облетевшими семенами и скрюченными листьями, стойко державшимися всю зиму, монотонно шуршащими от ветра. На даче было так холодно, что разогретая говядина застывала на сковородке. Всюду валялись плесневые яблоки, промерзшие за зиму, вещи были разбросаны в беспорядке, металлическая посуда была мокрая от холода, тиски, на которых работал отец, пахли йодом, а холодные тяжелые шторы — крысами. Мы согревались, пили из потного стаканчика. После каждого такого пропущенного стаканчика по жилам растекался огонь, на душе становилось больней, хотелось броситься ей в объятия и признаться в любви. Но как это сделать?