Злая фортуна - [17]

Колени мои вмиг сделались стеклянными, челюсть сковало, глаза обросли сосульками. Я будто нырнул в ледяную реку и, как заводной, быстро побежал куда глаза глядят, лишь бы не стоять на месте. Пробежав шагов сто, спохватился, понял, что так не годится, это добром не кончится, и повернул назад к дому. Влетев в другой подъезд, я стал бешено стучаться во все двери подряд. Но никто не открыл мне в такой час.

Вдруг эстонцы стали заводить машину, бранились, бегали вокруг и перекликались: упустили добычу. Оставаться в подъезде было нельзя, они могли обследовать подъезд и наткнуться на меня. Время терять было непростительно. Я бросился бежать подальше от этого дома.

Сколько я так бежал, не помню, но наконец напал на дорогу в аэропорт. Сбоку от дороги горел факел и освещал все вокруг, как днем. Эстонцы были позади, но мороз не давал мне останавливаться. Я уже стал выбиваться из сил, холода не чувствовал, только спасал щеки и нос и все бежал, потеряв веру, что я на правильном пути. Меня стал одолевать страх. Это хуже всего. «А вдруг я уже далеко от поселка и никакого аэропорта впереди нет, я не на той дороге?» — грызло меня сомнение.

Я уже отморозил руку, она ничего не чувствовала. Взяв портфель под мышку, сунул руку в карман, надеясь отогреть ее, но тут начинала отмерзать другая рука. Пришлось отогревать обе руки по очереди. Чем же теперь отогревать щеки? Страх вселился в меня. Впервые в жизни я почувствовал близость смерти. Мне всегда хватало мужества не теряться в трудную минуту и быть хладнокровным автоматом. Но тут от моего мужества не осталось и следа. Я не мог подавить страх и стал громко смеяться, будто со мной ничего не приключилось, и запел, как на эшафоте.

Сквозь тяжелый сон я приказывал себе быть рассудительным и не распускаться. Нужно было отдохнуть немного от марафонского бега, и я остановился, думая закурить. Но в карманах было пусто. Это было совсем скверно, похоже на дурную примету. Вмиг я понял весь ужас своего положения, и у меня стало стынуть сердце. Смерть уже вселилась в меня. Осталось только увидеть, в каком облике она является. Потеряв голову и ни на что не надеясь, я начал делать приседания и пытался внушить себе, что нужно выйти победителем, а сам ни во что не верил, как взывающий к господу, знающий, что никакая молитва не дойдет до бога. И тут я прибавил шагу настолько, чтобы загнать себя. Ноги мои передвигались независимо от желания выжить, сознание было как в бреду и туманилось. Хотелось спать. Меня одолевали гипногогические галлюцинации, а я все бежал, видя прекрасные сны. Мне виделась река с зелеными берегами и кисельная зеленая вода, в которой я плыву с легкостью птицы, и это движение доставляет мне такое блаженство, словно я заново родился и избавлен от бремени.

Сколько так я бежал, одному богу известно, может быть, не так уж и много, но было очень холодно, я промерз насквозь, как труп собаки, ботинки мои скрипели, как похоронная песня сверчка, а я все бежал, гонимый глупой надеждой выжить.

Наконец в тумане обозначился фонарь, бивший с аэропортовской башни. Он был как мутное солнце, в двух кольцах. Я чуть не лишился чувств и закричал, как зимовщик, увидевший во льдах корабль. Мне сказали потом, что до аэропорта было восемь километров. Как я мог преодолеть такое расстояние?

Когда я достиг здания аэропорта, я так замерз, словно целую вечность путешествовал во льдах Гренландии. На меня смотрели как на золотоискателя, замерзший труп которого привозят в поселок собаки в упряжке.

Все, что ты попросил у подлых злых людей,

Ты телу дал, отдав кусок души своей.

Савмак

Феликс Мангупли был талантливым акварелистом в художественной школе. Он гордился своей фамилией, берущей начало от имени крымского хана Мангупа. Его привезли из Феодосии в эту школу ребенком по рекомендации художника Куприна, открывшего его там и вырвавшего из чудовищной бедности. И вот его устроили в интернат и оставили в Москве. Но этого мало, для того чтобы пройти тернистый путь, не попав ни разу ногой в ловушку, которые так щедро расставлены на этом пути, мало того что Куприн открыл его — нужно, чтобы он его усыновил!

Я учился с Феликсом в этой школе и тоже жил в интернате. Феликс был маленьким караимом с густыми черными волосами, жесткими, как верблюжье одеяло, и рыбьим ртом, делающим его похожим на Айвазовского. У него были живые аспидные глаза, в которых клокотали коварство и насмешка.

Судьба разбросала нас в разные стороны, и мы не виделись полжизни. Часто я терял голову и порывался в Феодосию, обуреваемый страстью увидеть его и услышать его голос, но обстоятельства не доставляли мне такой роскоши. И вот я однажды очутился в Феодосии случайно. Я орлом полетел к моему другу и с бьющимся сердцем постучал в ворота. Мне открыла чужая незнакомая аборигенка, хозяйка дома, приходившаяся ему теткой.

— Феликс дома? — преодолевая спазмы в горле, выкрикнул я требовательным голосом.

— Сейчас.

Выходит заспанный маленький старик в трусах и садится на кровать, опустив голову вниз, как с похмелья. Весь седой, словно обсыпан мукой, с дырками вместо зубов. Угрюмо хмурится и не может сообразить, что происходит. Искоса поглядывает на меня жгучими глазами, горящими по-прежнему черным огнем. Я узнал эти глаза.