Злая фортуна - [16]

Теперь я с грустью вспоминаю о своих подвигах, восхищаюсь ими и утешаюсь тем, что на земле прошел маленькое чистилище. И мне становится немного жалко прощаться со столь заманчивым ремеслом, исполненным трудностями, отвагой и риском, который постоянно висел надо мной, как топор. Поэтому сейчас я с грустью вспоминаю ранние сумерки, синий морозный снег и нечеловеческие муки ради куска хлеба и, как старый капрал, покуривая трубку, со страхом готовлюсь к новым испытаниям, которые наверняка ждут меня не дождутся. Только эти испытания, наверное, будут еще труднее. Не зря говорят, что чем ближе к старости, тем горше становится влачить существование.

Мне откровенно жаль проститься с ослепительным северным светом, безмолвными елями, засыпанными снегом, и заколдованной тишиной — этой музыкой тайги. Что против них наша природа, закопченная дымом заводских труб и бензинной вонью от машин вперемешку с постоянными оттепелями? Она похожа на беспризорного сироту, не знающего, что такое мыло и губка.

Вспоминается мне, как однажды в пятидесятивосьмиградусный мороз я встал, когда еще было темно, затянулся ремнем потуже поверх полушубка, надел две пары рукавиц, благодаря которым не мог ухватить ручку портфеля, и начал вторгаться к заказчикам, которые еще спали. Подъезды, обросшие инеем, как соляные пещеры, были забиты собаками, которые грелись в них. Перешагивая через собак, я пробирался по скрипучей лестнице и стучался в двери. Заказчики, ничего не понимая спросонок и ежась от холода, даже не смотрели, что я принес им, а только побыстрее расплачивались с фотографом и запирали дверь за мной. Я оставался вновь на морозе, прикрывал щеки рукавицами, спасая от жгучего холода, и негнущимися пальцами разворачивал список и смотрел, куда идти дальше.

К вечеру негде было ночевать. Гостиниц у нас не существует, они предназначены для коллективных заездов, поэтому устроиться туда труднее, чем утопленнику с привязанным на шею жерновом всплыть наверх. Приходилось плевать на условности — разные там унижения, застенчивость, тесноту — и нахально проситься на ночлег к кому попало, невзирая на то, останешься ли ты жив, если все знают, что ты при деньгах, как меняла.

На сей раз от безвыходности положения я попал в сомнительный дом, где от пьянства не просыпались, хоть хозяин и был милиционером. К ним в гости, как назло, приехали по зимнику шофера дальнего следования. Среди них особо отличался долговязый эстонец в меховой безрукавке. Его бандитская физиономия, крошечная черепная коробка и золотые фиксы насторожили меня. Он был хитер, как лис, и виду не подал, что задумал ограбить меня. Когда я разложил на столе горку портретов и стал их разбирать, он увидел, как их много и какими деньгами они пахнут.

Нервы мои были настолько напряжены, что хмель не брал меня, и я оказался крепче всех, когда меня посадили за стол вместе со всеми. Мороз в ту ночь случился небывалый. Из-за нерачительности хозяев размерзлись батареи, а газовые баллоны они взяли да отдали спьяну соседям. Так мы остались без отопления. К тому же отключили свет, что в тех местах нередко случается. В доме было холодно, как на улице.

Меня положили в пустую вымерзшую комнату одного, а сами улеглись вповалку в спаленке. Ко мне пришла собака, забежавшая в дом погреться и оставшаяся незамеченной в разгаре попойки. Я улегся на нее, как на подушку, — так теплее. Собака только вздыхала и терпела меня. Не раздеваясь, в шапке и обуви, я даже рукавицы боялся снять. На мне было несколько штанов, две пары шерстяных носков, а под шубой лыжный костюм. Спать я не мог, боялся проспать, да и эстонец не давал мне покоя. Я уж не обращал внимания на хмель, который валит гигантов, не спрашиваясь с бессонницей, а только временами посматривал на занесенное окно, мутно сеявшее тусклый свет.

Вдруг в середине ночи, когда стало уж совсем невмоготу терпеть холод и я стал стучать зубами, не в силах унять лихорадку, вбежала молодая вся в слезах и шепотом стала уговаривать меня, чтобы я уносил ноги:

— Уходите, ради бога, поскорее, шофера хотят вас убить, они знают, что вы при деньгах. Я случайно подслушала их разговор. Здесь убить человека ничего не стоит; бросят в машину, завезут в лес и выбросят в снег.

— Не волнуйся, — попытался я успокоить ее, — у вас в доме грудной ребенок, они не позволят пролить кровь в этом доме, — сам не зная, что говорю, пролепетал я.

— Дурачок, они хотели вас задушить сонного и отнести в машину. Я всю ночь не сплю, глаз с них не спускаю. Они все отбывали за убийство, а больше всех — эстонец.

Делать было нечего, пришлось послушаться ее. Быстро вскочив, я схватил портфель с деньгами, стоявший посреди комнаты для отвода глаз, и на прощанье погладил собаку:

— Ну, псина, прощай. Не горюй, терпи.

Хмель прошел, на душе было так мерзко, что хотелось выть. Отравленное нутро приводило в содрогание грешную душу, руки тряслись, нестерпимо болела голова, во рту «эскадрон ночевал».

— Налей мне воды, — задержался я у двери.

Она погремела ведрами и сказала:

— Всю воду выпили, окаянные, и чайник высосали.

Когда я выскочил из подъезда, все кругом было бело от тумана. Я не знал, куда идти. Кроме аэропорта, идти было некуда. Я не представлял, в какой стороне он находится, но если б даже и знал, то в таком тумане не смог бы разобраться. Спросить было не у кого, все еще спали. Что оставалось делать? Мороз усилился вдвое, в двух шагах ничего не было видно, ноздри слипались, сердце болело от холода — можно замерзнуть и околеть, как птица.