Сидя над раскрытым ящиком стола, Валентина рассеянно глядела на пожелтевший обрывок старого письма и мяла его равнодушно. Услышав шаги, она едва обернула голову.
Вошла горничная и подала ей другое письмо с едва высохшими чернилами на конверте, живое. Валентина узнала почерк, письмо было от Кириллова. Желтый отрывок упал из ее рук. Она задвинула ящик стола, громко стукнув. Горничная вышла. Валентина несколько секунд смотрела на адрес, потом хотела надорвать конверт, потом остановилась и задумалась. Сердце билось тяжело и редко.
Отчего она так волнуется? Разве это так важно? И что ей Кириллов? Ну, она виновата перед ним, ну, она завлекала его (какое гадкое слово!), но ведь не смертельный же это грех, наконец, нельзя так мучиться, портить жизнь…
Но письма Валентина все-таки не прочла. Было еще рано. Она отправилась к брату, пила с ним чай, пользуясь его болезненным раздражением, много злословила, смеялась и вообще казалась особенно веселой.
Письмо лежало у нее в кармане, она не думала о нем, но как-то все в ней чувствовало присутствие этого письма.
Пробил уже час, когда Валентина Сергеевна вошла в свою спальню и отправила сонную горничную.
Спальня была самая большая комната, убранная с той же незаботливостью, как и все остальные. Истинная роскошь доступна немногим, а возможная — непривлекательна, как слишком доступная женщина, и Валентина не мечтала о красоте своих комнат. Но спальня имела уютный вид. Белый ковер с красными букетами покрывал пол. Такая же белая мебель, низкая, длинные портьеры, в углу постель без занавесей, широкая и удобная. На ночном столике горела розоватая лампа. У дальней стены, полузавешенное драпировками, слабо мерцало большое зеркало.
Тени, которые не разгонял розоватый свет лампы, обнимали потолок, сползали на стены, в тихие и далекие углы. У окна, у закрытой портьеры, стояла гигантская латания, темная, почти черная. Она тянула к самому потолку свои лапчатые листья, широко расстилала их, и, когда Валентина слегка подвинула лампу, тень от листьев заколебалась, расправляя цепкие пальцы.
Валентина села на постель и с минуту безмолвно и тупо глядела на огонь. Потом стала быстро раздеваться, торопясь вынула шпильки, сбросила платье, туфли с глухим стуком упали на ковер, и Валентина, все спеша, скользнула в постель, вздрагивая от свежего и нежного прикосновения холодного полотна. Еще секунда, и Валентина решительно с красивым движением голых рук, смуглых, немного тонких, взяла письмо, которое раньше положила на ночной столик, сорвала конверт и стала читать.
«Клянусь спасением моей души — я буду говорить только правду и всю правду, не останавливаясь ни перед чем. И я хочу сказать просто и коротко. Я вас люблю, а все последние дни я любил и люблю вас особенно крепко, необычайно глубоко, с тем полным доверием, о котором вы мне однажды говорили. Я люблю вас давно, но теперь, мне кажется, что я так еще никогда вас не любил. Вспомните наше последнее свидание. В душе моей что-то произошло такое, что переделало все мои старые настроения и понятия о любви. Точно все прошлое с его радостями и печалями было сном, а то, что есть сегодня, предстало предо мною в своей неожиданно великолепной реальности. Теперь я знаю, что такое любовь, и, кажется, эту мистическую науку я, наконец, постиг во всю ее глубину. Мне захотелось жертв, страданий, всего необычайного, связанного с любовью внутренней цепью непонятных разуму, но ясных душе наслаждений. Вся нежность моей души, всегда скорбящей и сомневающейся в своих человеческих правах, принадлежит вам и только вам. Все, что есть во мне гордого и непреклонного, тает под вашими лучами — и я уже не знаю, могу ли я спорить против вас на каком бы то ни было поле. Это правда, поверьте моему искреннему и, может быть, печальному признанию. Вы этого хотели? Ведь вы хотели моей любви! Скажите, умоляю вас. Пишу это письмо с полной верой в вас, в правдивость каждой вашей улыбки, каждого вашего слова, а затем пусть жизнь уносит меня вперед по моему пути. Я счастлив, что отдаюсь ее течению с таким полным доверием к вам, моя дорогая, моя милая…
Завтра утром я буду у вас… Хочу видеть ваши глаза. Дайте мне видеть ваши глаза!
Г. Кириллов».
Валентина не заметила суховатой странности в письме этого человека, который, в первый раз говоря ей о любви, так много говорил о самом себе. Валентина с первых строк поняла одно: он любит ее, у него чистая душа, он верит ей, а она его обманула, и он будет несчастен.
Острая и тесная жалость с небывалой силой схватила ее за сердце. Жалость была так велика, что Валентина не могла жалеть одного Кириллова, она жалела и себя, их обоих — и слезы лились на письмо, на обнаженные руки, на подушку неудержимо. В груди что-то ныло тупой болью, и от этой боли минутами являлись порывы последнего отчаяния, когда обнажается дно души.
Так прошло время. Слезы перестали литься, отчаянье затихло, только тупая боль продолжалась, не уменьшаясь и не увеличиваясь. Валентина лежала на спине, заложив руки под голову, и смотрела прямо перед собою на стену, на светлеющий карниз у потолка. Ей хотелось бы уснуть, но сон был даже непонятен — он всегда непонятен, когда слишком далек. Слышались какие-то глухие удары — Валентина долго не могла понять, стучит ли это маятник в столовой или бьется ее сердце.
