Зинин - [52]

Конец студенческой и начало профессорской жизни отмечали ужином в ресторане у Гейде, облюбованном петербургскими интеллигентами.

Сеченов заказал устрицы, которые он открывал с особенным искусством и удовольствием. Ужин подавали в отдельный кабинет, и в ожидании, пока заморозят шампанское, Боткин предавался своему любимому занятию — диагностике. Он присматривался к походке и движениям официанта, подававшего на стол, прислушивался к его шагам. Для Боткина, пожалуй, здоровых людей вообще не существовало. Во всяком случае, каждый встречавшийся ему человек занимал его прежде всею как возможный пациент.

Диагностика стала его страстью еще на студенческой скамье, и он упражнялся в ней, как виртуозы пианисты или скрипачи перед концертом.

Беккере, поглаживая черную бороду, следил за Боткиным и, когда официант удалился, спросил:

— Ну, что у него, по-твоему?

— Плоская стопа, профессиональная болезнь! Это уже по твоей хирургической части! — отвечал Боткин.

— Верно… А я думал, что ошибешься!

За устрицами молодые профессора обновленной Медико-хирургической академии вспоминали откровение Николая Николаевича о «единственной стране, где все можно сделать».

Руководство академии в это время отъезжало за границу: Зинин для ознакомления с постановкой дела на кафедрах естествоведения, Глебов — для изучения европейских клинических и госпитальных учреждений.

В наказе конференции Зинину говорилось, что командировка дана с тем, чтобы «по возвращении он применил виденное им к нашему новому зданию, которое должно быть окончено соответственно настоящему состоянию науки и своей специальной цели, состоящей в доставлении всех предлагаемых современною наукою средств к полному практическому образованию врача по предметам естествознания, как основания медицины».

Для кого другого, а для Зинина с его беспредельной энергией Россия действительно была страной, где «все можно сделать».

Признания своих научных идей он, во всяком случае, добился.

Глава двенадцатая Худой мир лучше доброй ссоры

Слова и формулы могут быть различны и при тождестве идей.

Бутлеров

За две недели до отъезда Зинин получил приглашение принять участие в организации Всемирного химического конгресса. Под письмом стояла подпись крупнейшего французского химика Шарля Вюрца. Такие же приглашения получили Фрицше, Соколов, Энгельгардт и Бекетов.

Решено было все дело поручить Николаю Николаевичу. Вечно живой, деятельный, готовый схватить на лету любую мысль в пользу науки, Николай Николаевич посоветовался с товарищами и объявил, что будет поддерживать Жерара и Лорана.

На пути в Париж Зинин встретился с одним из инициаторов конгресса, Августом Кекуле, виднейшим из молодых немецких химиков.

— Вюрц, по моему убеждению, самое важное лицо, — оказал Кекуле. — И если он станет во главе, то дело наполовину выиграно. Гофман не захотел пойти на это, я это предвидел. Он никогда не брал на себя инициативу в теоретических вопросах… Я думаю, что его, Бунзена и Вёлера можно убедить приехать, и тогда мы уверены, что их веское слово падет на нашу чашу весов!

— А Либих? — осведомился Николай Николаевич.

Кекуле показал письмо Либиха. Он писал так:

«Вы предпринимаете очень полезное и даже необходимое согласование, и я страстно желаю, чтобы деятельные и влиятельные химики, с которыми вы соединились, пришли к соглашению относительно новых понятий, способа обозначения и способа написания формул. В этих вещах существует разногласие и запутанность, которые чрезвычайно затрудняют изучение… То, что это собрание порешит, должно повести к добру, и я заранее не возражаю против того, чтобы подписать все принятые решения».

Из дальнейшей беседы выяснилось, что Кекуле и русские химики во главе с Зининым оставались строгими последователями учения Жерара. Не понимая происходившего в органической химии переворота, Кекуле был, однако, убежден в невозможности для химиков иметь сколько-нибудь верное представление о взаимоотношении атомов в молекулах сложных органических соединений.

Между тем Зинин во всех своих лекциях неизменно подчеркивал, что свойства вещества зависят от составляющих его элементов, но вместе с тем и от расположения атомов элементов в соединении.

Как только разговор коснулся атомов и молекул, мирные до того собеседники вспыхнули, и начался один из тех ожесточенных, малотолковых споров, которые нередко тогда заканчивались разрывом дружеских отношений или прекращением знакомства.

В таком ожесточении химиков, искренне преданных общим научным интересам, не было ничего удивительного.

Сейчас ломоносовские представления о «нечувствительных частицах» легко усваиваются нами еще на школьной скамье. В те годы, когда представление об атомах и молекулах только еще создавалось, только еще становилось исходным пунктом химических открытий и новых понятий, в потоке фактов и идей было не так-то легко разобраться.

Единой теории не существовало. Органическая и неорганическая химия развивались совершенно отдельно друг от друга. В таком существенно важном вопросе, например, как атомный вес углерода, химики расходились настолько резко, что одни считали его равным 12, а другие — 6. Чтобы примирить спорящих, Дюма предлагал принимать первую цифру для углерода в органической химии, а вторую — для неорганической.