Зимняя война, 1939-1940 гг. - [49]

«Это было что-то сюрреалистичное, — как вспоминал Хокинс. — Восьмидюймовые снаряды падали на расстоянии пятидесяти ярдов (80 метров) и ломали заснеженные деревья. Они падали и в лесу и по обе стороны узкой тропинки. После того как с полдюжины снарядов просвистело мимо, мы укрылись в финском блиндаже.

Тридцать минут снаряды падали вокруг нашего блиндажа, который трясся от разрывов. После этого русская артиллерия перенесла огонь на другой сектор.

Четыре раза мы видели, как по телефону приходили сообщения о фронтальных атаках советских танков, которые, по словам нашего сопровождающего, все были отбиты. Снаряды от трех до двенадцати дюймов калибром падали с частотой двадцать снарядов в минуту, их дополняли снаряды гаубиц и минометные мины».

В один момент в нескончаемой канонаде Хокинс насчитал сто шесть разрывов в минуту — почти что два разрыва в секунду.

Сопровождающий его офицер, в свою очередь, относился к налету спокойно. Он сообщил скептическому журналисту, что налет был сравнительно слабым по сравнению с теми, что были в прошлые недели. Тем не менее он считал, что выходить на улицу в тот момент было неразумно. В то же самое время он решил показать Хокинсу и его неназванному спутнику финское гостеприимство.

«Надеясь, что огонь скоро утихнет и мы сможем продолжить путь, офицер подал нам чай с хлебом и печеночным паштетом. В блиндаже было тепло, на стенах висели куски красного ковра, пол был деревянный, хороший. На степах были также книжные полки».

Прерываясь на звонки по старомодному французскому полевому телефону, финн обрисовал гостям свое оптимистичное видение боя, который шел снаружи. Да, противник бросил в бой новую технику, но во всех других отношениях самоубийственная тактика была той же самой. Не изменился и исход сражения. «Это было как скотобойня, — отметил он с мрачным удовлетворением, — наши перебили тысячи».

Разумеется, это было правдой. Он не заметил, что у русских были еще тысячи таких же. «Мы удерживаем позиции и будем продолжать их удерживать», — с уверенностью провозгласил он, в то время как его блиндаж снова затрясся от артиллерийского огня.

Более реалистичное описание ситуации в траншеях и каким было новое советское наступление, описано в письме солдата с фронта. Это письмо Вирджиния Коулс добыла у Франка Хейнса, американского военного атташе, с которым она подружилась, а тот добыл это письмо у своего водителя. Солдат, которого звали Лассе, приходился водителю братом.

Блиндажный Кот 10 февраля 1940 года, 6.35 утра

«Дорогой брат, теперь я знаю, что такое артобстрел…

Если бы не ужасающий, разрывающий мозг на куски огонь артиллерии, то я бы испытывал жалость к серым русским массам, которые в своих длиннополых шинелях шли на нас по пояс по мягкому снегу прямо на наши пулеметы, изрыгающие огонь и смерть.

Покорно и тихо они пошли в атаку, пытаясь прикрыться бронещитками, но все было тщетно. Все было зря. Убийственный огонь пронесся по полю вновь и вновь, оставив только изувеченные тела, которые вскоре застыли навсегда. Танки, которые шли впереди, были уничтожены нашими противотанковыми пушками и меткими гранатометчиками со связками ручных гранат.

Мне не стыдно признаться, что артиллерийский обстрел выворачивает меня, да и остальных вокруг, наизнанку. У меня еще не появилось «артиллерийской фобии», хотя я готов схватиться за голову и закрыть уши и заорать от боли. Разрывы шестидюймовых снарядов здесь раз в четыре секунды по девять часов в день, постоянные взрывы, свист осколков, ослепляющие вспышки порождают в наших телах непередаваемый ужас, который можно преодолеть, только задействовав все мужество, что в нас есть».

Как пишет травмированный финн, одно дело — испытывать постоянный обстрел, но «убийственно сложно быть примером для моих солдат. Шутить, спокойно посасывать трубку, чувствуя в то же самое время, что все нервы натянуты как струны».

«Узнать, что солдат потерял контроль над собой, можно по таким признакам — начинают трястись руки, он клюет носом, глаза слипаются. Это случилось с несколькими моими бойцами. Ужасно заставлять таких солдат исполнять свой долг. Приходится использовать либо ободрение, либо угрозы. Пока что мне удавалось добиться от солдат должных действий в бою.

До сих пор я боялся — устоим мы или падем, но сейчас альтернативы не осталось — мы выстоим. Во всем батальоне убило только одного солдата (он умер в полевом госпитале), и у нас ранят в среднем одного солдата в два дня. Обычно ранения не опасные. Я не потерял ни одного солдата, хотя наше расположение далеко не безопасное.

Мы все устали, и нам нужны солдаты, которые смогут хотя бы выполнять физическую работу и стоять на посту, чтоб мы могли иногда отдохнуть. Я знаю, что нас скоро на фронте сменят, и я надеюсь, что получу отпуск на несколько дней.

Но в то же самое время меня тяготит тревога о тех, кто здесь останется. Не потому, что я боюсь поражения, а потому, что русские меняют своих солдат четыре раза, а мы меняем их только один раз, и у них против нас всегда свежие силы».

Именно так и запланировал Семен Тимошенко. «Прогрызание обороны» — именно так русский командующий описал логику своей стратегии наступления. Сначала он хотел измотать немногочисленных финнов, сломав их психологически, затем его войска должны были сломать их физически.