Зимняя охота короля - [60]

Градоначальник Чхоган, волею того же короля рождённый из отставных ковроделов, больше ориентировался в своей работе на интуицию и совесть, чем на знание законов и нравов городского дна. Ну, не было у короля никого иного, более подходящего на роль охотника за преступниками, чем бывший разбойничий вожак Котах. И возможность отказа, так великодушно предоставленная Василием, являлась всего лишь тонкой игрой монарха на чувствах совестливого рыцаря и сержанта.

Там, где разбойник отказался бы, не раздумывая, отмеченный чином и шпорами герой Скиронской битвы не мог, не смел идти на попятную. Мастерство короля — делать предложения, на которые невозможно ответить отказом — уже широко стало известно на подвластной ему территории, и вызывало восхищение у тех его подданных, кто подобных предложений не получал.

Осознание того, что король обвёл его вокруг пальца, и было одной из причин недовольства Котаха. Вторая, и, наверное, главная, крылась в нарушении им законов преступного мира, законов, по которым сержант жил ещё два месяца назад, до начала этой братоубийственной войны. Добровольный уход на военную службу и участие в Скиронской битве не только не повредили репутации разбойника в преступных кругах, но и подбавили его интригующей персоне романтического флера. Награда же за подвиг — сержантский чин и рыцарские шпоры с приложенным к ним дворянством — и вовсе подняли авторитет Котаха на недосягаемую высоту.

Набирай сейчас Котах разбойничью шайку — отбоя бы не имел от желающих. С точки зрения разбойничьего кодекса чести на его репутации не было ни одного мало-мальски заметного пятнышка. Даже в ночь перед битвой, когда изгнанные из Скироны налётчики получали из рук короля оружие ценой сдачи малин и явок, на которых укрывались до нападения на Храмы, Котах никого не сдал. Ему некого было сдавать. Квартира, на которой он устроился в Скироне со своей шайкой, принадлежала его человеку, члену шайки, вместе с ним и с остальными его людьми, мечом встретившему лысый табун на позиции Готама.

Из шайки Котаха в том бою, кроме вожака, не уцелел никто. Пятеро налётчиков, с которыми он делил санитарную палатку, хлеб и, частично, славу, были чужими ему людьми. Котах о них почти ничего не знал: так, рядовые бандиты и разбойники из разных шаек и банд. Битва дала им новую жизнь и сделала их кровными братьями. Не сговариваясь, никто из них не упоминал о прошлом, и не думал о прошлом. Теперь же, благодаря королю, прошлое снова ломилось в их новую жизнь, таща за собой целый шкаф со скелетами глупых ошибок, преступлений и прочих неблаговидных поступков.

А, главное, тащила и верность неписанному бандитскому кодексу чести, по которому своих — не сдают, и по которому отступничество и сотрудничество с сыском карается смертью. Король же не сотрудничество с сыском навязал. Он вынудил Котаха этот самый сыск возглавить. Такой шаг отступничеством даже в самых лучших намерениях не назовёшь. Предательство чистейшей воды, потому что каждый контакт с нынешним Котахом для любого его старинного знакомца становится уже контактом с Законом. А Закон к подобным людям жалости не знает: петля и плаха никогда не бывают сыты.

Спасаясь от сомнений, Котах отодвинул их вглубь своего сознания и вызвал в памяти сцену похорон погибших у Храмов женщин и детей Скироны. Он смотрел на свои руки, которыми долбил мёрзлую землю для их могилы, и видел на них до сих пор не отмытую кровь. Похоронить погибших — таким был приговор суда жителей столицы, вынесенный пленным налётчикам. Их было много, пленных, сотни, и они долбили, долбили, долбили… А потом укладывали в яму тела…

Никаких других чувств, кроме стыда и горечи, Котах в тот момент не испытывал. Стыда — за мерзкое дело, к которому имел отношение: попытку ограбления столичных Храмов. Горечи — за сотни жизней, отнятых у верующих пьяными от жадности бандитами… Кто их собрал тогда в Скироне в таком количестве — тружеников ножа и топора с большой дороги? Со всего Скиронара, пожалуй, собрал.

— Властей не будет… Никто не вмешается… Все Храмовые сокровищницы — ваши… — так красиво плели свою сеть эмиссары, соблазняя на дерзкий грабёж одну шайку за другой. И соблазнили, ведь. Верно говорят — жадность ума лишает. Надо же такое придумать — беззащитные Храмы! И каким дураком надо быть, чтобы поверить: защитников у Храмов не найдётся.

А защитники нашлись: вмешались жители города, а потом — и король с дворцовыми стражами. Затем — позор людского суда, похороны невинных, от которых чуть не лопалось переполненное горечью сердце, и последние слова, адресованные им, неудачливым грабителям, но таким удачливым убийцам:

— Убирайтесь из города, не оскверняйте его своим присутствием. Даже воздухом одним с вами дышать… — фраза осталась недосказанной, а за ней последовал плевок… Презрительный плевок, даже не в лицо — под ноги… И стояли они потом тесной толпой на дороге за стенами города, и смотрели, как горожане скрываются в его распахнутых воротах, и даже спины уходящих скиронцев, казалось, ничего не выражали кроме презрения.

Тогда он понял, что не уйдёт. Не сможет он жить после всего случившегося с ним за последние два дня. И лица, лица мёртвых детей и женщин, оттуда, со дна ямы, будут преследовать его, требуя долга крови за свою неожиданною смерть. А ему и платить-то — нечем! Одному никогда не заплатить, пусть даже Поводырь решит не звать его в свой чертог целую вечность. Одному не заплатить… Но можно стать среди тех, кто готовится эту плату с виновных стребовать. Завтра. Под Скироной. В бою с Безликим виновником кровавой драмы на площадях у Храмов… А если смилостивятся боги, то и умереть можно с честью, прихватив с собой сколько удастся врагов, и этим, хотя бы частично, искупить свою неисчерпаемую вину…