Зимняя мантия - [41]

Уолтеф же относился к маленькому аббату с большой нежностью, и он, к досаде Джудит, гостил у них куда чаще, чем другие. Если ей не приходилось терпеть присутствие аббата, тогда на его месте сидел бретонец Ральф да Гал, граф Норфолкский, чьи льстивые манеры и двусмысленный юмор ужасно ее раздражали. Она не понимала, чем Уолтефу нравится этот человек, разве что тем, что мог выпить столько же, сколько и он сам.

Извинившись, Джудит удалилась в свои покои. Она тосковала по изысканности нормандского двора почти так же, как когда-то стремилась избавиться от его пут. Ей хотелось слышать родной выговор, а не спотыкающийся французский с жутким акцентом. Чтобы воздавались почести, соответствующие ее рангу. Здесь люди ей кланялись и смотрели с неприязнью вслед. Она была женой их любимого господина, чужая, бремя, которое они вынуждены терпеть ради своего хозяина. Она знала, что после ее ухода все присутствующие на пиру расслаблялись и снова тянулись к кружкам с элем.

Завтра Уолтеф уезжает на север, и она будет нести ответственность за благополучие его графства. Ей это нравилось. Будет работа, чтобы занять себя, хотя придется иметь дело с противными англичанами. Она понимала, что ей нравится управлять, нравилось ей и судить людей.

Сибилла сидела на низком стульчике у жаровни и кормила грудью маленькую Матильду. Джудит благодарила Господа за то, что у ее служанки достаточно молока для двоих, потому что сама мысль о ребенке, сосущем ее грудь, была ей отвратительна.

– Какая ненасытная, – сказала Сибилла, поворачиваясь к госпоже. – Думаю, она, когда вырастет, станет такой же большой, как и ее отец.

Джудит поморщилась, представив себе женщину ростом с Уолтефа. Безусловно, свои волосы Матильда унаследовала от него. Все были ласковы с ней, говорили, что она прекрасна, но для Джудит она была такой же, как любой другой ребенок. Иногда она стояла над ней, пытаясь обнаружить в себе хоть каплю материнской привязанности, но создавалось впечатление, что между ней и ребенком воздвигнут барьер. Она ничего не чувствовала. Все могло быть по другому, если бы Матильда была мальчиком. По крайней мере, она могла бы испытывать гордость.

Уолтеф девочку обожал, часто брал ее из колыбели и носил на сгибе руки, тихо с ней разговаривая и показывая ее всему миру. Чувствами, что при этом испытывала Джудит, гордиться не приходилось, и она часто на коленях вымаливала у Господа прощения за это.

Сибилла осторожно отняла девочку от груди.

– Уснула, – тихо сообщила она с такой нежной улыбкой, что Джудит почувствовала себя гадкой и недостойной. Сибилла перепеленала девочку и уложила ее в колыбель, где уже спала ее дочка Элисанд. Ногой покачивая колыбель, она сняла платок и начала расплетать густые темные косы.

Джудит искоса наблюдала за ней.

– Нужно провожать своего мужчину на войну после теплого прощания, – сказала Сибилла. – Я не хочу, чтобы Токи увлекся какой-нибудь рыжей шотландской девицей.

Она сняла свой плащ с крючка и направилась к выходу.

– Кроме того, вам захочется побыть наедине со своим мужем. Дети проспят долго. – Она подмигнула и выпорхнула из комнаты.

Джудит покраснела. Они с Уолтефом не спали вместе со дня рождения Матильды. Ее телу требовался отдых, кроме того, церковь запрещала ложиться с женщиной в течение сорока дней после родов. Матильда родилась шесть неделе назад. Сорок два дня. Она подошла, чтобы взглянуть на спящих детей. Следующий ребенок будет мальчиком. Так все говорят, но ведь все утверждали, что и Матильда будет мальчиком.

Джудит вздрогнула, отвернулась от колыбели и пошла за занавеску – в ту часть помещения, где обитали они с Уолтефом. Там центральное место занимала огромная кровать с резной спинкой, на которой змеи догоняли и поглощали друг друга. Кровать когда-то принадлежал., отцу Уолтефа, легендарному Сиварду, а до того – его отцу. Что-то языческое было в этом изображении, и Джудит это коробило. Но когда она предложила Уолтефу убрать кровать, он заупрямился и с несвойственной ему решимостью заявил, что, пока он жив, кровать останется на своем месте.

Вскоре появился и Уолтеф. От него попахивало вином, но он был почти трезв. Она слышала, как он остановился в прихожей, и поняла, что он задержался у колыбели. Он никогда не проходил мимо, не взглянув на дочь. Джудит почувствовала привычный укол ревности, а затем вину. Раздраженным жестом она выпроводила младшую служанку и села на кровать. Сорочка была туго стянута у горла, а волосы она аккуратно заплела в косы. Уолтеф отодвинул занавесь и вошел в комнату. Джудит взглянула на своего мужа, и сердце ее затрепетало от желания и паники. Она никак не могла примирить два этих ощущения. Как можно быть такой неспокойной и одновременно так к нему тянуться?

– Меня послал Улфцитель, – улыбнулся он, – Сказал, что я должен провести последнюю ночь перед кампанией не в обществе старого священника, а в теплых объятиях моей жены.

Джудит подняла брови.

– А сам ты не мог до этого додуматься?

– Вовсе нет, но он сообразил быстрее. – Уолтеф сел на край кровати и начал раздеваться. – Кроме того, – тихо заметил он, – спать с женой и не иметь возможности до нее дотронуться было для меня тяжелым испытанием эти последние недели.