Зимняя коллекция смерти - [30]

Выпроводив следователя и наградив невидимого Максима троекратным «Пидорас!», Кен стал думать, как быть дальше. Он вывел семь вопросов:

«Где Костя?»

«Как он узнал, что я знаю?»

«Кто украл ноутбук Филиппа?»

«Куда пропал мобильник Филиппа?»

«Как найти мальчика из «Персея»?»

«Кто убил Филиппа?»

«И с кем я буду сегодня трахаться?» — последний вопрос, как ни странно, волновал Кена больше всего. После нервного напряжения, бурных возлияний и бессонной ночи ему всегда хотелось секса. Теплого, искреннего секса. О вчерашних проститутках он уже не вспоминал. Депутат Алексей Митрофанов как-то объяснил ему, что проститутки — не совсем секс, так же как «Макдональдс» — не совсем еда. Проститутки — это такой специальный «Макдональдс», посещение которого отнюдь не отменяет «Пушкина». Теперь Кену как раз хотелось «Пушкина». Он подумал о Кристине, но пошел по пути наименьшего сопротивления:

— Привет, Эл, что делаешь?

— Да так, закончила запись, собиралась перекусить.

— Давай ты приедешь ко мне и мы пообедаем вместе. Я работал всю ночь, устал и соскучился.

— Может, куда-то сходим?

— Нет, надоели все. Я хочу дома.

— Буду у тебя минут через сорок, — в ее голосе чувствовался энтузиазм.

Едва Кен разъединился, раздался звонок. «Оп-ля, Константин», — вырвалось у Алехина от неожиданности.

— Ну и где ты был, — обиженно начал Разумов, — я тебя час прождал, а теперь трубку весь день не берешь.

— Ни фига себе! «Боско» было закрыто на мероприятие, а у тебя телефон не отвечал.

— Как закрыто? Я там сидел. А телефон разрядился.

— Подожди, ты «Боско кафе» на Красной площади имел в виду или в Пассаже?

— На Красной…

— Извини, но это чертовщина какая-то, — Кен чувствовал, что теряет самообладание.

— A-а, понял, я же в «Боско-баре» был! А ты что, в кафе пошел?

— То есть ты хочешь сказать, что сидел в ста метрах от меня, а я-то подумал… — Алехин просто-напросто прошел мимо «Боско-бара», расположенного чуть раньше по фасаду ГУМа.

— Попытка номер два? — энергично спросил Разумов.

— Кость, у меня ночь была трудная, сегодня не хочется никуда выбираться. Давай пересечемся на днях и все обсудим.

Ответы на первый и последний вопросы нашлись практически одновременно. «Со всеми остальными надо будет повозиться», — мысленно подытожил Кен.

Улица Руставели

Вернувшись домой после ужина с Кеном, Кристина долго размышляла над его историей. «Что, в сущности, я могу сделать?» — повторила она вслух. Она подошла к окну — ее квартира находилась на седьмом, последнем этаже. За стеклом стояла темнота сталинского квадратного двора, густо заросшего тополями и липами. Сквозь свое двоившееся отражение Кристина видела высохшие ветки, укрытые снегом, уютные желтые окна неведомых соседей, крыши, утыканные телевизионными антеннами, — причудливым рисунком они напоминали карликовые японские сосны. Там, вдалеке, между домами, темное небо дырявила серебряная сосулька «Триумф-Паласа». Было тихо и по-московски уютно.

Огромный огнедышащий мегаполис, как ни удивительно, все еще берег эти островки старой размеренной жизни. В центре — в районе Старосадского переулка, кое-где в Лефортове или в Замоскворечье до сих пор пахло деревом, чаем со свежей булкой и вареньем. Здесь все было лень и отставка. Хотя в домах опальных вельмож и степенных купчин уже давно жили деятельные князья мира сего, сонный дух московского прошлого никак не выветривался отсюда. Он въелся в трещины на желтой штукатурке стен, в кору вековых дубов и лип, в старые крыши, в провалы рассохшегося асфальта, в скрипучие дворовые качели.

Ближе к окраинам московская патриархальность ютилась в сталинских двориках, хранивших крики матерей: «Ваня!», «Саша!», «Петя, домой!». Зимой была обязательно снежная баба, летом мальчишки играли в футбол или гоняли на великах, молодые мамы качали коляски и читали сначала «Новый мир» и Ремарка, а потом Маринину и Донцову. У подъездов неизменно сидели чистенькие старушки в платках и пальто, с лицами, напоминавшими ритуальные маски. Примитивные народы отпугивали такими злых духов.

У каждого московского времени были свои злые духи: шальные девчонки, нагло обтянувшие ляжки запретными брюками — «Во, глянь, пошла, пошла. Бесстыжая! Снять бы портки, да хворостиной! Тьфу!», патлатые парни а-ля «битлы», патлатые парни а-ля Высоцкий с гитарой или серебристой «Электроникой» под мышкой, новые русские сначала на «меринах», потом на джипах, загромоздивших собой весь двор — «Безобразие, людям пройти совсем невозможно стало», бритые парни с литровыми бутылками Очаковского, молчаливые, ссутулившиеся, вечно харкающие и конкретно ссущие.

Старушки — кажется, одни и те же, — все сидели на скамеечках, подстелив газетку — когда-то «Вечерку», теперь «Экстра М», — надутые, блаженные, злобные, грузные, костлявые, голосистые, шипящие. Как и когда русская женщина породы «ломовая обыкновенная» вдруг становилась старушкой, никто не знал и не видел. Это происходило неожиданно, наверное, как у гусениц, вдруг обращающихся в бабочек. Или в бабушек. Или в Babи́shki, как любят говорить иностранцы, знакомые с местным колоритом.

За пределами старомосковских оазисов стояли облупившиеся разноэтажки советского массового строительства, многокилометровые пробки, вонь, грязь, роскошь панорамных видов, нелепое смешение стилей, вся спесь, пафос и провинциальное ничтожество верховной столицы полуночного мира. «Там, — думала Кристина, — протекает жизнь Кеши, драйвовая, как теперь принято говорить, блестящая и абсолютно бессмысленная».