Зимняя битва - [6]

– Придумал?

– Да, три. Только насчет третьего не уверен.

– Слушаю тебя.

– Он – кот, она – кошка.

– Очень хорошо.

– Он – волшебник, она – волшебница.

– Отлично. А третий?

– Не знаю, может, неправильно…

– А ты скажи, посмотрим.

– Он – ботинок, она – туфля.

Хелен стоило большого труда не расхохотаться. Но в то же время ее накрыла волна печали, глубокой и неодолимой. Может, у нее где-то есть маленький братик, свой, родной? Братик, который вот так же пыхтит над уроками? Бьется, высунув язык от усердия, над спряжением глаголов или над умножением двузначных чисел?

Нет, нигде у нее нет никаких братьев и сестер. И родителей нет. Она вспомнила приют, где прошло ее детство, и осенний день, когда она его покинула. Разве такое забудешь?

Трое хмурых мужчин вталкивают ее на заднее сиденье большой машины. Запирают дверцы и трогаются, не говоря ни слова. Хелен спрашивает того, кто сидит рядом:

– Почему вы заперли дверцы – думаете, я собираюсь выпрыгнуть на ходу? Куда вы меня везете?

Но тот молчит, даже головы не поворачивает. Всю дорогу в ноздрях у нее стоит крепкий запах кожи от его куртки и дым сигарет, которые курят двое других на переднем сиденье. Час за часом они едут полями, потом вдоль реки до незнакомого городка, пока перед ними не вырастает серое здание, в котором ей отныне предстоит жить: интернат.

И никогда ей не забыть, как она со своими конвоирами впервые вошла во двор.

Там не меньше сотни девочек, они стоят кучками по пять-шесть человек и ждут; у каждой через руку переброшена сложенная накидка, а в другой руке какая-то книжечка. Все на удивление тихие. Хелен ведут по каким-то обшарпанным коридорам и вталкивают в предбанник кабинета Директрисы, где на несколько минут она остается одна. Потом открывается дверь и выходит девочка с накидкой через руку и с книжкой в другой. Она маленького роста, в очках с толстыми стеклами и выглядит еще более потерянной, чем остальные. Это Катарина Пансек, как позже узнает Хелен. Она лепечет: «Теперь ты…» – и исчезает. Хелен тихонько толкает дверь, которая осталась приоткрытой.

– Фамилия!

Так Хелен впервые слышит голос Директрисы.

– Дорманн. Меня зовут Хелен Дорманн.

– Возраст?

– Четырнадцать лет.

– Подойдите.

Хелен останавливается перед столом, за которым сидит женщина мощного телосложения с коротко стриженными седыми волосами. На ней мужской пиджак, и плечи широкие, как у мужчины. Ее прозвище – Мадам Танк, это тоже Хелен скоро узнает. Танк роется в бумагах, находит личное дело Хелен и проглядывает его. Потом открывает ящик стола и достает оттуда маленькую книжечку:

– Возьмите!

Книжка очень потрепанная, обложку раз десять подклеивали.

– Это правила внутреннего распорядка. Вы должны всегда иметь их при себе. В них восемьдесят один пункт. Заучивайте по десять пунктов в день. Если мне придется еще увидеть вас в этом кабинете, чего я вам не пожелала бы, вы должны знать их наизусть. Пройдите вон туда, выберите себе накидку подходящего размера и выйдите. Если в приемной кто-то ждет, скажите, пусть заходит.

Хелен входит в соседнее помещение – целый зал, где висят десятки и десятки накидок, словно это театральная костюмерная. Только здесь все костюмы одинаковые: тяжелые суконные накидки с капюшонами. Хелен бродит среди них, как по лабиринту. «Если когда-нибудь мне надо будет спрятаться, – думает она, – теперь я знаю подходящее место». Выбирает из этих серых накидок одну поновее, примеряет: впору. Снимает ее, перекидывает через руку и выходит из кабинета Директрисы, которая не обращает на нее никакого внимания.

В приемной на скамейке ждет своей очереди высокая бледная девочка. У нее идет кровь носом, она прижимает к нему платок, уже местами красный. Ее зовут Дорис Лемштедт, и через шесть месяцев ее у везут отсюда совсем больную.

– Твоя очередь! – говорит Хелен и выходит во двор, где робкий луч солнца падает на тихих, неподвижных девочек с накидками и книжками в руках.

– Я заменю на «Он – заяц, она – зайчиха»? Так лучше?

Хелен очнулась и улыбнулась мальчику:

– Да, конечно… Не так смешно, но правильнее.

Из кухни вместе с упоительным запахом печеной картошки до нее донесся голос Паулы:

– А как твоя подружка Милена? Здорова? Ты по-прежнему ею восхищаешься?

– Да, здорова, – рассмеявшись, отозвалась Хелен, – и да, восхищаюсь. Она меня ждет в библиотеке. Можно будет отнести ей картошки?

– Конечно. И пирога возьми, если останется.

Паула вечно стряпала. Для себя, для Октаво, для всякого, кто зайдет. Никто не мог побывать у Паулы и ничего не съесть, и никто не уходил от нее без какого-нибудь гостинца, будь то кусок пудинга с изюмом или шоколадного торта, или хотя бы яблоко. У нее был сынишка Октаво, но мужа не было. Хелен как-то спросила о нем, и Паула сказала, что никакого мужа ей не надо. Здесь, на холме, было царство утешительниц. Мужчинам в нем не было места, разве что таким, которые умеют держаться в тени. Как тот, который топит печку, – подумала тогда Хелен. Он, несомненно, был одним из тех мужчин-теней, которые могли жить на холме. Другим тут было не по себе. Они жили в городе и появлялись редко. Утешительницы по большей части отличались дородностью, которую старательно поддерживали. Как утешать кого-то, прижимать к себе, когда всюду кости торчат? Правда, некоторые однокашницы Хелен держались обратного мнения: их утешительница была маленькая и хрупкая, но они не променяли бы ее ни на какую другую. Катарина Пансек, например, всегда твердила, что ее утешительница – маленькая серенькая мышка, но такой она ее и любит. И ни за что не согласилась бы утонуть в недрах такой туши, как Паула. Хелен Паулу не выбирала. Просто надзирательница, которая привела ее на холм в самый первый раз, три года назад, остановилась, не спрашивая ее согласия, перед домом 47 и сухо сообщила: