Зимний дождь - [34]

19  о к т я б р я.

Взял у тети Насти адрес Камышинки, написал ей.

…Вчера на районном семинаре заведующий отделом культуры разносил меня в пух и прах. Оказывается, обливские старухи сами умеют сочинять грамоты. Да еще какие! Двенадцать человек послали в Москву прошение об открытии в нашей станице церкви. Среди жаждущих молиться — мои троюродные бабки — бывшие певчие — Прасковья и Анисья.

— Вот что значит пустить антирелигиозную работу на самотек! — кричал заведующий. — И самое поразительное, — он сделал паузу, поднял над ухом палец, — эту бумажку подписали родственники культработника. Возмутительный случай! Мы еще разберемся с тобой, Донецков! Надо выяснить, есть ли у тебя призвание работать в клубе…»

Девять лет прошло с тех пор, но все равно я не мог с уверенностью сказать, в чем оно, мое призвание, хотя пора бы уже, потому что годы, когда нащупывают свою тропинку, остались далеко позади. Знаю только одну свою тревогу, одну боль. Конечно, она не только моя, но и моя лично. Плохо в нашей станице с культурой, жмутся обливские парни и девчата к городам. Отработав обязательный срок, немедленно, будто после принудиловки, уезжают молодые агрономы и учителя. Минувшим летом в редакцию нашей областной газеты явился парень и прямо с порога зло предложил:

— Пишите про меня фельетон. Я убежал из села.

И назвал станицу Обливскую.

Теперь я сам был тут. Возвращаясь сюда, не ставил перед собой никаких высоких целей, вышло все просто, по настроению, что ли. С приближением осени стала сниться мне Обливская: поезда кричат на вокзале, а чудится, будто кочета орут. Жил я как раз возле железнодорожных путей, на сборном пункте отдела переселения. Квартиру редактор мне давно обещал, и, наверное, все-таки я получил бы ее. Впрочем, и на сборном жилось мне совсем неплохо. Вечерами, возвращаясь из редакции в свою угловую комнату, включал свет, и с плаката, приклеенного на середине стены, глядел на меня синеносый улыбающийся здоровяк, подняв над головою топор. Крупными буквами он спрашивал у меня: «А ты не хочешь в Сибирь?» — и буквами помельче обещал общежитие и другие блага. Никогда не был я одинок — чуть начинало светать и старая дверь финского домика уже стонала от кулаков. Я выходил, и какой-нибудь дядя, похожий на того, плакатного, начинал расспрашивать у меня, куда можно завербоваться. Поначалу я неосторожно признавался, что просто живу здесь, а работаю в газете. И потому не в курсе. Тогда начинались рассказы из жизни, про которую можно и даже необходимо написать роман. Приходилось терпеливо слушать, пока стрелки часов не подползали к девяти и в пункт приходил уполномоченный оргнабора. Но вскоре я изучил все места, где требовались рабочие, условия договоров и объяснял вполне компетентно. Можно сказать, в Обливскую я сбежал от настойчивых требований стать романистом.

А если говорить серьезно, то, пожалуй, и не объяснишь убедительно, как все это произошло. Мелкие все причины. Ну хотя бы такая: недели за три шел на рассвете с дежурства, тишина, безмолвие. И вдруг журавлиный крик сорвался с неба. Отец вспомнился, как лечил он хромого журавленка.

Повлияла, наверное, и стычка с секретарем обкома комсомола. Года полтора я был у него личным писарем — выступления, доклады сочинял. А тут вдруг отказался. Надоело! Эх, как он взвился: «Ты не забывай, из какой глуши тебя вытащили!»

Положил я аккуратненько на его стол пачку справок, выматерился и ушел.

…Ну и это не самое главное. День за днем где-то в глубине души копилась неудовлетворенность тем, что я делаю…

Одним словом, позвало на родину. Что и как сложится, не пригадывал. Сельской работы я никогда не боялся. Долго даже не представлял, что есть люди, которые не ходят за плугом, не косят сено, не таскают на горбу тяжелые угловатые мешки с кукурузными початками. Так жила моя бабка, так мать жила, и вместе с ними я рыл землю, косил травы, таскал мешки. Но из Обливской я все-таки уехал. Тогда многие уезжали, и это считалось не зазорным, а похвальным.

— Учитесь, а то будете быкам хвосты крутить, — часто повторяли нам в школе.

В первый раз я услышал об этом, кажется, в третьем классе и тогда же дал себе слово одолеть арифметику — лучше уж позубрить, чем так мучить быков.

В культпросветшколу собрался неожиданно — попалось на глаза объявление о приеме, и я решился. Мать поплакала, но отговаривать не стала: «Езжай, сынок, все специальность, кусок хлеба будешь зарабатывать». Вот так и вышло. А в клубе работать мне совсем не хотелось. Чего там интересного? Разве только когда кино привезут. Те, кто работал в нашем клубе, не вызывали у обливцев уважения, а скорее подковырки, насмешки. В войну жила в станице приезжая Дина-избачиха, худенькая, с тонкими, как у овечки, ножками. Запомнилась она тем, что раздавала собакам молоко. Как-то под вечер Дина появилась на Герасимовой улице с синим чайником в руках. Было это в начале зимы, только что выпал снег, и она в резиновых ботиках, поскальзываясь, направилась во двор Фени Мелеховой. Из хаты Сизворонки избачиха вышла, держа чайник чуть на отлете, видно было, что он полон и Дина боится его расплескать. В эту минуту выскочила откуда-то общипанная собачонка, забрехала и кинулась под ноги перепуганной избачихе. Она поставила чайник на дороге и, пока собака лакала молоко, успела убежать. После, каждый раз, как только Дина покупала молоко, ее обязательно встречала чья-нибудь дворняжка. Мальчишки специально караулили избачиху, чтобы попугать ее…