Зимний дождь - [28]

Серый камень, серый камень,

Серый камень шесть пудов,

Серый камень так не давит,

Как проклятая любовь.

Вторая припевка лилась звонко, озорно, как ручей на перекате:

Ой, груди мои, —

Тверды камушки,

Вы не трогайте за них,

Скажу мамушке.

Странный человек, Олимпиада. Сразу всего не расскажешь о ней.

II

Облив — назвали нашу станицу потому, что весной, в половодье, она со всех сторон обливается водой. В середине апреля, выйдя из берегов, Медведица затопляет все луга, с верхушками скрывает леса восточной стороны, доходит до яра, где притулилась низенькая, насквозь прокопченная колхозная кузница; на западе, сливаясь с Панским озером, полая вода омывает подножие горы, на которой кособоко прилипли дома улицы со странным названием Чудиновка. Живут в этих хатах наши же обливцы, и ничуть они не чуднее других, а вот прилипло название, и все.

Вообще названия в нашей станице всяким местам часто даются по чистой случайности. К примеру, есть в степи Ерегин буерак. Спроси у сегодняшних парней и девчат — кто он, Ерегин, только плечами пожмут… Потому что ничего доброго не сделал этот человек для обливцев.

Получилось это вот как… После войны ходил по дворам собирать налоги районный уполномоченный Ерегин. Сколько шишек на лбах и затылках понабивали себе обливские женщины за эти годы, опрометью кидаясь прятаться под пол или на чердак, завидев в окно уполномоченного. Очень строгий был: вызовет в Совет, ногами топает, кричит. Есть ли деньги, нет ли их — вынь да положь сейчас же. А время-то было тяжелое, несытное. Благо, недолго гонял он за людьми. Однажды вечером заявился Ерегин пьяный к Фене Мелеховой, по-уличному — к Сизворонке. Сначала про деньги разговор вел, потом про другое, приставать стал. Подняла Феня шум, сбежались соседки… Через неделю нашли Ерегина в Рассыпном буераке, висит на тополине: на своих кальсонах задушился. С тех пор и стал буерак Ерегиным.

Наша улица зовется Герасимовой. В конце ее порядка живет белобородый дед. Славен Герасим тем, что является староверским попом, у него здоровый голос да внуков человек девятнадцать. Их, этих ребят, из-за невозможности запомнить всех, по имени в станице и не зовут, а так: Герасимовы девки, Герасимовы ребята, а фамилию, кроме Авдея Авдеевича, вряд ли кто знает, потому что у него, у председателя Совета, все списки.

Часть станицы за мостом именуется Замалыцкой. Малык — это выкопанное русло, по нему весной, как только заиграют овражки, сбегает снеговая вода. Бывает, летом после сильного дождя хлынут вдруг глиняно-желтые мутные потоки. Если осенью не углубить малык, не обновить песчаные валы, в апреле талые воды затопят улицы, но такое редко случается — люди помнят, почему станица называется Обливской.

Судя по всему, ни одна официальная рука не прикладывалась к нашим названиям. Чуть левее сосен, вблизи Медведицы, есть песчаная поляна Брехунья. Крикнешь на этой поляне, а голос совсем в другом месте отзовется.

Каких только у нас мест нет: Иванушкины кустики — лет сто или больше замерз в молоденьком дубняке какой-то Иванушка. Денежная гора — земля, говорят, на ней богатая, хлебная. Заподные сады, — значит, вырастили их за подом. Все эти названия рождались тут же, в Обливской, как бы сами по себе.

Правда, сразу после войны хотели нашу станицу окультурить. Привезли из райцентра желтые жестяные ромбики, раздали и велели прибить в верхних правых углах карнизов. И как-то быстро привыкли обливцы к новым названиям улиц: Буденного, Разина, Пугачева. Только наша по-прежнему осталась Герасимовой. Вспоминаю, у нас на потолке несколько лет валялся этот желтый ромбик с цифрой «17» и не понятным никому на нашей улице словом — Ш. Руставели. В пятом классе я узнал, кто такой Шота Руставели, но было поздно, желтый ромбик много раньше я пустил на одно дело — смастерил из него жестяной ветрячок. Не мог я равнодушно видеть, как в соседних дворах, почти над каждым сараем, поворачиваясь на оси, крутилась желтая трещотка. Ну и у нас на базу завертелась такая же.

…А вот и Собачья балка. Незаметно отмахал полпути. Хорошо все-таки идти по знакомой дороге, особенно если не был здесь много лет. Воспоминания, даже не воспоминания, а живые картины былого встают перед глазами, теснятся. И ты словно вновь переживаешь и рассветную пору детства, и первую бессонницу после смущенного девичьего взгляда, и неумелый поцелуй в мокрых холодных зарослях сирени.

С каждой стежкой, с каждым домом связывают тебя невидимые нити, и вроде бы ты давно забыл обо всем этом, а оно — в сердце, в глубине души, только тронь, только растревожь.

Всю дорогу перед моими глазами маячил из низины кривой крест и потемневший медный купол нашей церкви. Ну что, казалось бы, может связывать меня с этим серым каменным зданием, если со второго класса я отъявленный безбожник? В семье нашей ни в какое божество не верили, хотя икона в переднем углу висела. Это была маленькая иконка: благословение моих родителей.

Не раз отец, поджидая гостей, а то и просто так, говорил, кивая головой в угол:

— Давай снимем эту штуковину…

— Пусть висит, хлеба не просит, — неизменно отвечала мать.