Марья перекусила нитку и хотела уже ложиться, но снова услышала во дворе, под окном своим, шорох, и тотчас же раздался негромкий, но частый стук в дверь.
— Кто там? — дрогнувшим голосом спросила Марья, выйдя в чулан.
— Марьяша, открой, — я это, — донеслось со двора.
— Кто? — переспросила, не веря себе и пугаясь, Марья.
— Ну я, я, Федор…
Озноб окатил ее плечи, вздрогнуло и заколотилось сердце, непослушными, словно затекшими сразу руками она отбросила задвижку. Федор прямо на пороге обнял ее, прижал к себе и целовал долго, жарко. Оторвавшись от губ ее, еще в чулане спросил:
— Ну, все живы-здоровы?
Марья качнула головой.
Только в хате она увидела, что левая рука у Федора забинтована и висит на ремне.
— Ранили? — выдохнула она, сразу обмякнув, и осторожно прикоснулась к грязным бинтам. — Кость-то цела?
Федор печально улыбнулся:
— Что там кость! Главное, голова на плечах, — и помолчав, добавил: — Ох и полегло же там нашего брата. Я ведь под Сталинградом был.
Федор прошелся по хате, остановился у дверей, заглянул на печь, где спал, разметав руки, Егорка. Пока Марья высыпала на стол из чугунка вареную картошку, лазила в погреб за солкой, Федор сидел в переднем углу, курил едкий солдатский табак. Потом они вечеряли. Он рассказывал о войне, о том, как горит там даже земля, а Волга течет красная от людской крови. Узнала Марья, что рана у него неопасная: с такой больше недели даже в полевом госпитале не держат. Но теперь госпитали все переполнены, и ему было велено до выздоровления побыть дома, а там военкомат опять направит.
— С месяц-то поживешь? — спросила Марья, подкладывая мужу очищенную картошку.
Федор ответил не сразу, долго глядел на край стола, неуклюже провел по волосам жены забинтованной рукой, вздохнул:
— Я думаю вот что… Никто пока не должен знать, что я появился. Даже мать. Горке строго-настрого прикажи молчать. Ну чего ты? — вымученно усмехнулся Федор, встретив испуганный взгляд Марьи. — По хозяйству-то надо тебе помочь? Плетни вон осели, хату покрыть надо. С одной рукой я не работник. Подамся пока в хутор, поживу у сестры с матерью. Срастется кость, и заявлюсь, кое-что сделаю по дому… Навоеваться еще успею. Вон он куда, немец-то, допер.
Когда укладывались спать, Федор спросил с плохо скрытым недовольством:
— Чего-то маловато сенца ты накосила. Не давали иль поленилась?
— Так я же, Федя, тридцать ден на окопах была, — ответила Марья просто, не обижаясь.
— Стало быть, тоже войну-то видала? — удивился он.
Марья вздохнула:
— Всего хлебнули.
В то утро Федор ушел из дому еще до света, когда спали даже брехливые станичные собаки. Марья проводила его задами по огородам до талов и заспешила в хату. Несколько раз она останавливалась, не в силах понять, слышит ли она топот, или так гулко стучит прихлынувшая к голове кровь. На крыльце постояла, вглядываясь в далекое дымно-красное зарево. Зарево дрожало, металось по небу. Это горело там, где несколько дней назад был ее Федор. В тот день солнце так и не взошло. Во всяком случае, Марья не увидела его. Не успело развиднеться, как серая осенняя мгла окутала станицу, замутила все вокруг. Долгими беспросветными показались Марье дни и ночи, пока Федор жил в хуторе. К воскресенью он не вернулся, и Марья терялась в догадках, не знала, что и думать. Явился муж в четверг поздно вечером, не зажигая коптилки, молча стал раздеваться.
— Ну как там они? — осторожно спросила Марья, помогая мужу снять рубаху. — Какие новости?
— Новости везде одни! — зло рванул Федор за горловину. — Семена убили… Мать с ума сходит… Девятнадцать лет было парню.
Утром, стряпая, Марья увидела в окно, как двое военных и председатель Совета, выйдя из соседнего двора, направились к их воротам.
— Слышь, Федя, из Совета идут к нам, — сообщила она еще зорюющему в постели мужу. — На постой военных, видно, хотят определить.
Федор рывком вскочил с кровати, заметался по хате, хватая здоровой рукой и комкая свою гимнастерку, шинель.
С крыльца отчетливо донесся мужской голос. Марья швырнула сапоги на печь, за Егорку, задернула занавеску.
— Сапоги и пилотку спрячь! — приказал он Марье, прыгая в подпол.
— У тебя никто не ночевал нынче? — спросил председатель Совета, переступив порог.
— Да кто же это у меня? — запинаясь, переспросила Марья, застыв посредине хаты.
— У соседей или знакомых никто в эти дни не появлялся? — вступил в разговор один из военных.
— Не-ет, нет, не знаю, — растерянно замотала она головой.
Военные тут же вышли, а председатель задержался, будто извиняясь, сообщил:
— Дезертиров ищем, несколько человек сбежали, вроде у нас где-то хоронятся…
Напуганная, растерянная, Марья сказала тогда Федору, что, может, уж лучше сразу показаться, неделей-двумя не надышишься.
— На днях поеду в военкомат, — успокоил он ее.
Но время шло, а Федор все не показывался людям. Рука у него поджила, срослась, а он все тянул, целыми днями лежал на чердаке, греясь возле теплых кирпичей боровка. Перед Октябрьскими праздниками вечером, лежа в постели, Марья сказала:
— Федя, я ведь понесла. Что люди-то скажут теперь? — и, переждав минуту, робко попросила: — Объявись, Федя. Так это не жизнь, ни тебе, ни нам.
