Зимний дождь - [14]

— Акулу обучите, — поддел нас бригадир.

— Пошли, — позвал Мишка.

— Пойдем…

В конюшне мы забрались на перекладины и стали ждать, когда под нами остановится какой-нибудь стригунок-двухлеток, чтобы прыгнуть ему на спину. Иначе на стригунка не сядешь.

Лошади забыли про нас, успокоились, уткнули морды в ясли. Прямо подо мной остановилась Акула.

Я опасливо покосился на нее и услышал Мишкин шепот:

— Сигай, чего ты!

Я нагнулся и щучкой нырнул с перекладины на лошадиную спину, вцепился в ее гриву. Акула шарахнулась в сторону и метнулась из конюшни, в дверях я едва успел пригнуть голову. Всполошив других лошадей, она бешено носилась по базу, становилась в дыбки, падала на передние ноги.

— Держись! — испуганно крикнул Буланкин и начал торопливо открывать ворота.

Я клещом вцепился в гриву.

Акула вылетела с базу и напрямик, через луг, вытягиваясь в струну, понесла меня к Куликовой горе. Она мчалась по снежной целине, утопая в сугробах, и у самой вершины сбавила бег. С горы Акула пошла шагом. Я уже совсем успокоился, но вдруг, тряхнув гривой, она опять взяла в намет. Возле колодца она размашисто поскользнулась, и я, перелетев через ее голову, упал на твердые обледенелые кочки. Из глаз моих сыпанули горячие искры, спину, грудь сцепило обручем. Попытался встать, но не смог.

Запыхавшись, ко мне подбежал Мишка.

— Ты чего, ушибся?

Я чуть шевельнул головой, что-то теснило грудь и раздавливало там слова.

Мишка молча кинулся от меня и вскоре прибежал с салазками: отобрал у каких-то малышей.

— Садись, повезу, — приказал он.

С его помощью я ползком забрался на салазки, и Мишка покатил меня.

Пока добрались до своей улицы, я немного пришел в себя, и стало стыдно лежать на санках.

— Мишка, — позвал я, — погоди, я встану… Сам пойду.

— Лежи, — строго отозвался он и зашагал быстрее.

Почти у наших ворот повстречалась Енька.

— Вы что, на санках катаетесь? — засмеялась она.

Я уткнулся носом в холодные доски и закрыл глаза.

— Что случилось? — испуганно спросила она.

Наверное, по лицу Мишки она догадалась, что нам не до игрушек.

— Что с ним, Миша?

— С Акулы упал, — нехотя отозвался он.

— С какой акулы?

— С лошади, на лед.

— Он что, потерял сознание?

— Да, — соврал Мишка, — но жить, наверное, будет…

Я так и не поднял головы, не открыл глаз, хотя и хотелось мне поглядеть на Еньку.

И потянулись дни, скучные и длинные. Раньше я не замечал времени, день приходил с пробуждением и уходил легко, незаметно. Теперь пустое время тянулось, как серая, осенняя паутина. По утрам мать оставляла мне еду и бежала на ферму. Я лежал на горячих кирпичах и слушал, как голосит печная труба, шуршит снеговая крупа по окнам, и ветер мечется по крыше, роется в соломе и все никак не может найти, чего там потерял.

Иногда, возвращаясь из школы, ко мне заходил Мишка, но сидел он недолго. Совсем неинтересно быть с человеком, который лежит на печи, и с ним нельзя пойти кататься на лыжах или пострелять в сорок. Он рассказывал мне, что происходит в станице, и было обидно, что я в стороне от всех этих дел. Пока болел, через станицу тягачи тащили неисправные танки. Один танк почему-то бросили возле церкви, и пацаны теперь целыми днями сидят в нем. Однажды Мишка похвалился, как он у военных, работающих в МТС, купил за курицу сто патронов. Курицу он украл у себя дома. У нас тоже было три курицы, и я мог бы иметь сто патронов. Но самое интересное всегда происходит без нас…

Как-то зашла Енька, я был один в хате, и она застеснялась. Остановясь на пороге, стала говорить, что пришла по поручению пионерской дружины.

— Я буду помогать тебе готовить уроки, чтобы ты не отстал, — сказала она.

— Мне Мишка рассказывает, что проходят, — отказался я.

— Он же в седьмом! — Енька подняла на меня глаза.

— А он у наших ребят узнает, что задают, — нашелся я. — Да я уж скоро выздоровлю…

Енька помолчала, щелкнув замками портфеля, подала мне книжку.

— Для тебя в библиотеке взяла…

Книжка называлась «Руслан и Людмила»… И мне самому захотелось написать книжку. Я решил писать стихами. Взял карандаш, лист бумаги…

Когда читаешь чужую книжку, так и кажется, что запросто сможешь написать сам такую же. Лишь бы было побольше бумаги да мать не ругалась за керосин. Но вот бумага нашлась и лампу незачем зажигать — во дворе еще светло, а стихи не получались. Конечно, Енька неплохая девчонка, но все же не героиня. Чего про нее напишешь? Вот если бы на войне мы с ней встретились… Я подумал об этом, и стихи пошли сами собой. Только Енька была уже не ученицей пятого класса, а смелой санитаркой. Она днями и ночами носила раненых, делала им «перевязки, как в сказке», потом ее тоже ранило, и один боец, тоже храбрый (имя его я не назвал, постеснялся), спасает ее почти из-под гусениц танка.

Листок со стихотворением я вчетверо свернул и спрятал в свой валенок. Скоро у меня появилась еще бумага — мать принесла с фермы пачку накладных на выдачу фуража, я обрадовался и в тот же вечер начал писать роман. Он был про войну. Мои солдаты часто сбивали немецкие самолеты и без конца совершали подвиги. Иногда и они погибали, но перед тем, как умереть, каждый из них обязательно говорил что-нибудь возвышенно-героическое. Раньше я читал книжку про запорожцев, они погибали тоже так. А сам я не видел, как умирают люди на войне…