Зимние каникулы - [3]

Два дня Яндрия не находил себе места. Из памяти не выходили лица врача, судьи и писаря. Они пробудили в нем дремавшее любопытство: чем сейчас занимаются эти люди, как они живут? И хотя ничто не связывало с ними, мысли о них куда-то властно влекли его.

Вскоре он ушел из села. Щедро оставил брату свою часть дома, отвоеванного у скал поля, несколько голов скота, свое видение бескрайних гор, свою долю родных ветров и солнца — все это за несколько форинтов наличными — и подался в приморский городок искать заработок с неясным ощущением, что это будет не единственная остановка на жизненном пути.

II

В городке он нанялся работать посыльным в управу городской общины, быстро освоился, привык к новой среде. Тут, в волостном центре, он выучился многому, кругозор его расширился. Видел, как живет, о чем думает этот мирок, приглядывался, как вращаются самые маленькие колесики общественной и государственной машины, свел знакомства с чиновниками, лавочниками, землевладельцами, с начальниками, бывал в читальнях, кофейнях, разных учреждениях, наблюдал за городским людом на работе и отдыхе. Короче говоря, узнавал мир города, не села.

Проходя как-то с конторской книгой за пазухой под окнами дома сборщика налогов Росси, он бросил взгляд на его жену Антониетту, бездетную, обуреваемую неисполненными желаниями, которая постоянно, нескончаемо возлежала на подоконнике выходившего на улицу окна квартиры, как на смотровой вышке. Однажды он проявил свою услужливость, предложив добряку Росси отнести домой купленное мясо, и тем самым избавил его от подъема по лестнице. Судя по всему, это сыграло свою решающую роль. Потом Яндрия еще несколько раз заходил к госпоже Антониетте наколоть дров, причем стук топора прерывался все более продолжительными паузами, и, когда Яндрия выпутался из этой истории, у него была серебряная цепь для часов и набриллиантиненные усики.

В управе по милости жены сборщика налогов Яндрия оставался до тех пор, пока не подошел срок идти в армию, и за все это время он ни разу не был в Клисовцах, даже когда умерла его мать, а брата видел четыре-пять раз — тот приезжал в город уплатить штраф или сделать покупки к Рождеству.

III

Только попав в армию, Яндрия понял, что нашел то, для чего был создан. Тут могли сполна проявиться его лучшие качества: ловкость, выносливость, смекалка, нечто воинственное, тлевшее без применения в его семье, во всем селе, с тех пор как прекратились стычки с турками и грабительские набеги на Лику и Боснию, что долго таили и что проглядывало на свет божий лишь в пристрастии к ловкой краже, умении рассказывать об удалых гайдуцких похождениях, петь песни ускоков, которые впитывал в себя длинными зимними вечерами в продымленном доме в Клисовцах, как единственное развлечение в скучной размеренной жизни. Теперь это «нечто» дало о себе знать во весь размах и ширь, но, разумеется, в ином, более развитом виде, в красиво одетой, вышколенной, хорошо оснащенной и кормленной государевой армии.

Нетронутость его молодой силы перелилась почти с каким-то наслаждением в опеку воинских уставов, порядка и дисциплины и охотно поддавалась переделке. Наверное, именно тогда Яндрия перешел из православной веры в католическую, или по крайней мере заявил, что он католик, и как таковой числился в списках, хотя потом утверждал, что вся семья сменила веру во времена униатства, еще в начале века.

О доме, брате, о близких он почти не вспоминал. Если против его воли в памяти возникали Клисовцы, по спине пробегали мурашки. Село вырастало перед глазами таким, как оно выглядело под хмурым небом, иссеченное ветрами. Никогда у него не появлялось желания побывать в родных местах хоть несколько часов, не было даже обычного солдатского желания пофорсить перед крестьянами, пройтись в военной форме. Брату он писал всего два-три раза с очень длинными паузами в первые годы службы, чтобы похвастать получением нового чина. Эти письма он заканчивал длинным перечнем имен односельчан, которым передавал приветы, тем самым напоминая о себе и сообщая о своем продвижении по службе. А брат не очень стремился эти приветы передавать, думая про себя: «Пусть себе тешится, пусть!»

В армии Яндрия всей глубиной своих инстинктов проникся царственным величием государственных начал, и с тех пор в нем навеки, до конца его дней, сохранились приверженность и почитание власти, силы и порядка — триединства, олицетворявшего Монархию.

Позднее, когда в тумане разговоров за чаркой вина старинные предания начали переплетаться, сливаясь в сознании с историями из его личной жизни, тяжкие моменты, которые смешивались в армейском быте с упоением показухой, отличавшей государеву армию, забывались, и спустя многие годы он вспоминал военную карьеру как самую светлую, самую лучшую пору своей жизни, а иногда она казалась ему чем-то похожей на длинный радостный сон, этакую прогулку под солнцем.

Однако главным событием, вершиной его карьеры и всей его жизни была оккупация Боснии. Налившийся силой, с мощными легкими, Яндрия к тому времени стал трубачом, причем полковым. Старые товарищи всегда называли его не иначе как «бой-горнистом», звуки трубы которого было слышно «за тремя горами». В его память врезалась, подобно апофеозу, как вершина всего, такая картина: в захваченной Боснии, на торжественном построении, он, полковой трубач, на белом, откормленном коне следует за генералом и дублирует его приказы полку. Неоглядная колонна перепоясала широкое зеленое поле, на котором потом состоялось богослужение и вручение наград. В тот момент, когда пробились первые лучи солнца, шеренги войск по сигналу его трубы всколыхнулись и опустились на колени.