Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки - [173]

Я ссадил его и увидел в зеркало, что он снова побрел вдоль шоссе. Жил он, конечно, совсем не в этих местах, но идти пешком было безопаснее, чем ехать со мной.

Усталость сморила меня, и я остановился в уютном мотеле. Кровати там были хорошие, но уснуть я так и не мог. Перед моими глазами мелькали физиономии «заводил» и человек в сером костюме, но чаще всего появлялся старик, отсевший от меня как можно дальше, точно боясь заразиться, — а может, я и в самом деле был заразный. Я приехал сюда, чтобы узнать, что здесь происходит. И что же я узнал? За все эти дни была ли хоть одна минута, свободная от напряженности, от груза беспощадного страха? Я, как новичок в здешних местах, конечно, чувствовал все это острее, но и напряженность и страх были — не со мной же они сюда приехали. Все здесь, и белые и черные, жили в этом и этим дышали — все до одного, все возрасты, все профессии, все классы. Им некуда было деваться от того, что стало фактором их жизни. И это повышало давление в котле до предела. Неужели же ничто не отвратит взрыва?

Я очень плохо представляю себе всю картину в целом. Во время Второй мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать — одну десантную операцию из ста, несколько разрозненных боевых эпизодов, несколько тысяч убитых, когда их насчитывались миллионы. Но все же и увиденного и прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился, что война не осталась для меня незнакомкой. Так и здесь — какой-нибудь незначительный случай, две-три встречи… но дыхание страха чувствуешь повсюду. Мне хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может быть. А еще трусливее отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ жизни неизменен, другого они не знали и конца ему не ждут. Ист-эндские дети в Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный для них порядок вещей.

Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение и несколько раз сердито сказал мне «фтт». Но у Чарли нет наших проблем. Он не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса, и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу — роман с расовой точки зрения предосудительный, с физической — нелепый и с технической — немыслимый. Но Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что, по сути-то дела, они считают людей психами.

На следующий день не я выбрал своего первого пассажира. Он сам ко мне напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать — тридцать пять. Высокий, худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело прочесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был по-дорожному помят и не отличался чистотой, пиджак он держал переброшенным через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он решил, что у меня в машине сидит «черномордый». Эта фраза стала уже стереотипной.

Мы удобно устроились в кабине. Он оправил волосы гребешком и похвалил моего Росинанта.

— Я сразу догадался, — сообщил он мне, — что вы с Севера.

— У вас тонкий слух. — Казалось бы, мой ответ звучал иронически.

— Да, я человек бывалый, — подтвердил он.

Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.

Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он — в поисках работы.

— Вы с низовья едете, — сказал он. — Видели, что творится в Новом Орлеане?

— Да, видел.

— Ну, молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!

— Да.

— Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.

Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.

— По-вашему, они делают это из чувства долга?

— А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. — Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. — Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь — и решишь отдать жизнь за свои убеждения.