Зима стальных метелей - [23]

— Крепость мы не сдадим. Кто захочет в ней остаться — тот останется, — говорю.

Переводчик головой кивает, согласен. Интересно, в каких он чинах, что так легко может решения прямо на месте принимать?

— И нам надо двое суток. Заберем членов семей из Ленинграда. И личное имущество, — уточняю.

Немец не возражает. Он нам козырнул, мы ему — идиллия, прямо как в 39 году, на совместном советско-немецком параде в Бресте, в честь победы над Польшей. Чешский броневичок с тевтонским крестом на боку перед нашей колонной катит, военные регулировщики всех встречных заранее по сторонам разгоняют — идет дивизия НКВД по дороге прямо к родной цитадели.

Мы с майором едем на дважды трофейном французском автомобиле марки «Рено». Сначала немцы его у хозяев увели, а сейчас и мы у немцев. За рулем один из моих бойцов, рядом с ним начальник штаба дивизии, тоже майор НКВД, и оба на меня навалились.

— Да какая Швеция! Да нас расстреляют!

— Вы никому не говорите — никто и не узнает.

— Да уже вся дивизия знает!

— В нашей дивизии доносчиков нет, — говорю уверенно, так, что даже они мне поверили.

Это у чекистов-то, где вечером сесть и написать рапорт, что делали твои товарищи в течении дня — норма жизни. С другой стороны — это же не донос? А информация к размышлению для начальства, а то оно, начальство, совсем размышлять перестанет. И закончится все это очередным кровавым безобразием.

— Соберемся все в крепости и определимся. Кто захочет уехать — пусть уезжает. Вопрос серьезный — каждый должен решать его сам. Взвесив все доводы «за» и «против». Только такой шанс — выскочить из войны — мало кому давался. Нам и французскому флоту. И то англичане сразу стали союзников сходу бомбить. А мы можем тихо исчезнуть, и никто об этом не узнает. Спишут нас в потери вместе со всей армией, и больше ни разу не вспомнят. С июля два миллиона человек погибло и в плен попало, и никому они на хрен не нужны, — огрызаюсь я на них.

И сейчас еще под Киевом грянет, а потом под Харьковом, а потом — Вязьма, и кадровая Красная Армия исчезнет. А воевать четыре года будут простые мобилизованные ополченцы, от пионеров до пенсионеров. Ну, и крестьяне, куда же без них. Других людей нет у товарища Сталина. Счастьеносца, по определению акына всех времен и народов Джамбула. Он еще не сказал своей знаменитой фразы: «Ленинградцы — дети мои!», но я уже отрекаюсь от подобного папы. Пусть меня лучше Донской усыновит, будем с ним вечерами по-семейному чай пить в Стокгольме.

В Шлиссельбурге прямо на ходу встретились с комендантом и заключили небольшое частное соглашение. Они не стреляют по нам, мы разрешаем им пользоваться портом и верфью. Если к нам прибудет начальство, мы поднимаем красный флаг. Немцы поступают так же. Пользуясь случаем, мы в немецком военном магазине на их деньги скупили весь сахар и табак. И все равно денег осталось почти рюкзак. Подумал я, и отдал их нашему переводчику — ему пригодятся, а нам ими только печку топить, в Швеции рейхсмарки, как и рубли, никому не нужны. Сначала переправили всю технику, к нам на марше окруженцы прибились, их мы вместе с артиллерией и зенитными пулеметами сразу через Неву в Петрокрепость переправили. Командование поинтересовалось — как дела в Шлиссельбурге? Мы начальству доложили — в городе немцы, цитадель наша, и так будет всегда. Цитадель не сдается.

Потом переправили на остров всех бойцов. Чуть больше трех тысяч нас осталось. На последней барже отправились и мы, майоры со штабом, рота разведки дивизии, связисты, мое отделение. Уходили с левого берега, и такая тоска была на душе, что и водкой не зальешь. Как так? Куда исчезла армия? Тысячи три ушло на восток, батальон — на наш берег Невы, мы к себе, а остальные-то где? Мы их в бою и не видели. Поднимите мне веки, покажите мне бесстрашных героев….

Гляжу, у всех настроение ниже плинтуса. Сошли на пристань, руку поднимаю — отделение, стройся! Первая четверка в колонне есть. За нами дивизионная разведка встает, встряхнулись, заместитель комдива в голову встает, знамя бы нам, да нет у нас его, один приказ о формировании и все.

— Песню запевай!

Это правильно. Мы хорошо бились, достойно. Как ребята Власова под Киевом. Как танкисты Катукова под Мценском. А мы здесь — под Шлиссельбургом.

И понимаю — а запевать-то мне. Приплыли, однако. Мой репертуар не строевой. Классика, выручай залетного.

— Эх, яблочко, куда ты котишься, попадешь в губчека, не воротишься!

— Эх, не воротишься! — грянуло за спиной.

— А я бедненький, да несчастненький, развалился я, да на частеньки! Развалился я, да на кусочечки, проночуй со мной — хоть полноченьки! Поночуй со мной, хоть согреюся, на тепло твое я надеюся! Эх, яблочко, да ты неспелое, приходи на сеновал, коли смелая!

И мы идем, печатая шаг. Пыль всех дорог скрипит под сапогами. Нет в цитадели ворот, просто вся дорога от причала простреливается двумя зенитными батареями. Чужие здесь не ходят. А хорошо бы сейчас — ворота настежь, и девушки платочками машут.

Кочумайте, россияне.

Стоит на входе комитет по встрече — полковник Донской, быстро люди на войне в званиях растут, если живыми остаются, майор Снегирев, два, нет, три лейтенанта НКВД — комсорг наш, Капкан и Меркулов. У всех на груди новенькие награды. И правильно — есть за что давать. Астахов, глупый щенок, чуть ли не подпрыгивает от радости, а командиры зубами скрежещут, сейчас будут на мне их остроту проверять. А мы, равнение направо, церемониальным, марш! Хорошо Некрасов нас в цитадель завел, все зенитчицы будут наши. Девки героев любят.