ЖЖ Дмитрия Горчева (2001–2004) - [134]

Блядь! Как же я ненавижу купейные вагоны! Но за десять минут до отхода поезда никаких плацкартных вагонов в продаже не было. Я с тоской подумал о подполковнике в отставке и женщине с орущим младенцем, но действительность оказалась изобретательнее — в моём купе от Вильнюса и до самого Петербурга проезжал МУДАК. Мудак был чрезвычайно похож на телеведущего Дмитрия Нагиева, но толще и гаже, и назывался он Гена.

«Четырнадцать лет! — воскликнул Мудак Гена, пытаясь открыть бутылку пива при помощи специальной штуки, которая есть на нижней стороне железнодорожного стола. — Четырнадцать лет я ехал к тебе, милая тётя! Я опоздал! Всего на полгода опоздал! Я не положил тебя в гроб! Всего пять месяцев! — февраль, март, апрель, июнь, июль… Пятнадцать лет! Она была мне как мама», — обратился он ко мне за сочувствием. «Ага», — ответил я чёрство. «А чего же ты так долго ехал-то, сынок?» — спросила старушка из Новгорода, очень похожая на маму Егора Прокудина из кинофильма калина красная (блядь, паноптикум какой-то — подумал я, потрясённый всеми этими схожестями). «Но я же должен был приехать как Человек! — отвечал Мудак Гена. — Как Человек, понимаете!» После этого Гена заплакал.

В среднем один мудак способен испоганить пространство в радиусе метров десять, но если его поместить в замкнутое пространство, концентрация мудачества становится совершенно нестерпимой.

Не в силах вынести всего этого более ещё одной секунды я ушёл курить в тамбур. Там курил огромный литовец педерастической наружности, вокруг которого суетилась крошечная Еврейская Мама, едва достигавшая до его пояса. «Витас, — беспрерывно говорила Еврейская Мама — ты слишком много куришь, перестань курить, мы скоро будем переезжать границу, тебе нужно покушать, ты слишком много куришь и ничего не кушаешь, нам нужно подготовить паспорта, на наши места кто-нибудь усядется пока ты тут куришь…» Я вернулся в купе. Мудак Гена уже забыл про тётю, и другая мысль завладела его сознанием: «Я еду в самом дорогом вагоне в поезде! Я имею право курить где хочу, потому что я заплатил больше всех денег! А эта Оля, проводница мне говорит иди кури в тамбур! Она заплатила столько денег чтобы говорить иди кури в тамбур? А я заплатил и имею право!»

По приходе сначала литовских а потом белорусских пограничников Гена присмирел, пытался встать по стойке смирно, сказал белорусскому пограничнику «ачу» (это значит спасибо — гордо объяснил мне Гена шёпотом).

От всего этого разило такой неприятной нереальностью, какая бывает только во сне, что я выпил купленной в привокзальном супермаркете водки гера, залез на верхнюю полку и заснул нахуй.

Проснулся часа через два, вышел в тамбур покурить. Там пили пиво Мудак Гена и литовский мужчина. «Какое право она имеет выбрасывать мой самогон в окно! — кричал Гена. — Мой дедушка гнал этот самогон, я заплатил за самый дорогой билет, а она выбрасывает в окно! Дедушка, понимаешь! Я шестнадцать лет ехал и увидел только могилки! А она в окно!» Я понял что речь идёт об Еврейской Маме и ушёл в вагон-ресторан.

Там ко мне вышла сонная печальная женщина. «А не дадите ли вы мне чего-нибудь съесть и водки сколько-нибудь?» — спросил я её. «Не знаю, — ответила женщина, — сейчас поищу, может осталось что-нибудь». Вынесла мне минут через десять холодную котлету с холодными макаронами и сто грамм тёплой водки. «Годится?» — спросила женщина. «Спасибо вам огромное» — ответил я искренне. Женщина села за соседний столик, закурила и стала смотреть в чёрное беспросветное окно. «Когда мы уже куда-нибудь приедем, вы не знаете?» — спросила она вдруг. Я пожал плечами — мне-то откуда про это знать.

В купе очень громко храпел угомонившийся наконец Гена (мудак не может не храпеть), он спал не снимая дорогих видимо очков. Я двинул его кулаком в бок. «А? Что?» — испугался Гена. «Храпишь» — сказал я ему мрачно. «А», — успокоился Гена и снова захрапел.

Проснулся я от того, что солнце светило мне прямо в морду. Выглянул в окошко — мы стояли на безвестной какой-то станции. Прямо напротив нашего вагона было заведение с вывеской «Бюро ритуальных услуг». «Родина» — понял я.

Гена всё так же храпел в очках. Я слез вниз, надел кроссовки и, распрямляясь, въехал со всего маху в чугунное ограждение, придуманное неизвестным кулибиным для того, чтобы матрас не съезжал с верхней полки. Старушка из Новгорода перестала рассказывать про неудачные сосиски, которые она купила две недели назад («Каша, ну чистая каша, раньше хорошие были и недорогие, а тут купила — каша, я к продавщице пришла, говорю, зачем же вы мне старушке кашу продаёте, а она говорит кушайте что привезли») замолчала и стала смотреть на меня с ужасом. Я улыбнулся старушке, чтобы её ободрить, но тут сам заметил что мне на штаны и по очкам тоже льётся кровищща. Потом забегала проводница с идиотским своим йодом, но я впрочем вылил просто себе на голову остатки литовской водки и все в конце концов успокоились.

Потом мимо окна проехало кладбище очень ржавых паровозов, город Пушкин, начались спальные районы в которых я никогда не бывал и надеюсь никогда не побывать, надписи на гаражах «Ленин — вождь, а Путин — вошь», «ВЛКСМ», «Свободу Лимонову», просто так ХУЙ красивыми буквами. Угрюмый и неприветливый мудак Гена проверял содержимое своего чемодана — не спиздили ли чего. Такой чемодан в семидесятых годах был у нас дома — рыжий, прямоугольный, с металлическими уголками и ржавыми застёжками.