Жюстина - [68]

Машина движется плавно, и мы ловим последние лучи заходящего солнца на выезде из города, чтобы по мелким дюнам двинуться по направлению к Абукиру. Все в прекрасном расположении духа, Ралли болтает без умолку, а Каподистриа занимает нас анекдотами о своем легендарном сумасшедшем отце. («Первое, что он сделал сойдя с ума — это подал в суд на двух своих сыновей, обвинив их в преднамеренной незаконнорожденности».) Время от времени он поднимает палец, чтобы коснуться полотняного компресса над левым глазом у черной повязки. Паллис достал старую охотничью войлочную шляпу с большими наушниками, что делает его похожим на склонного к абстрактному теоретизированию галльского кролика. Время от времени в зеркальце я встречаюсь глазами с Нессимом, и он улыбается.

Мы подъезжаем к берегам озера уже в сумерках. Старый гидроплан завывает и рычит в ожидании нас. Приманные чучела сложены в большую кучу. Перед тем, как присоединиться к нам в плоскодонном ялике, Нессим собирает пару длинноствольных охотничьих ружей и лафетов-треног, и мы отчаливаем в заросшую тростником девственность озера, чтобы взять курс к уединенному охотничьему домику, где нам предстоит провести ночь. Все стороны горизонта обрубаются, пока мы огибаем темные каналы на нашем шумном судне, тревожа обитателей озера ревом двигателей; тростники смыкаются над нами, и повсюду из воды торчат островки осоки, пригодные для укрытия. Раз или два перед нами открывается полоска чистой воды, и мы успеваем увидеть поднимающиеся стаи взбудораженных птиц: дикие утки оплетают паутиной спокойную водную гладь. Совсем рядом снующие туда-сюда бакланы устраивают свою лавку древностей, с длинными жадными клювами, набитыми травой. Теперь повсюду вокруг нас, но вне поля зрения, устраиваются на ночь богатые озерные колонии птиц. Когда выключаются моторы гидроплана, тишина неожиданно наполняется вздохами и стонами уток.

Легкий зеленый ветер появляется и рябит воду вокруг небольшой деревянной хижины, на ее балконе сидят ждущие нас грузчики. Неожиданно наступает темнота, и голоса лодочников звучат резко, искрометно, весело. Грузчики — дикая орава, они носятся по островам с пронзительными криками, полы их кафтанов подобраны и обвязаны вокруг пояса. Они не замечают холода. Они кажутся черными и громадными, как будто высечены из темноты. Одного за другим они втягивают нас на балкон, а потом отчаливают на малых шаландах, чтобы заложить приманки, пока мы направляемся во внутренние комнаты, где уже зажжены керосиновые лампы. Из маленькой кухни доносится вдохновляющий запах пищи; мы с восторгом вдыхаем его, освобождаясь от ружей и патронташей и сбрасывая ботинки. Теперь некоторые позволяют увлечь себя трик-траком, другие — охотничьими россказнями — самыми, пожалуй, увлекательными мужскими беседами на свете. Ралли втирает свиной жир в свои старые заплатанные ботинки. Тушеное мясо отменно, а красное вино приводит всех в хорошее расположение духа.

К девяти часам большинство из нас уже готово отойти ко сну, Нессим занят: на улице, в темноте отдает последние инструкции грузчикам и заводит на три часа старый ржавый будильник. Один Каподистриа не выказывает никакого расположения ко сну. Он сидит, как будто погруженный в размышления, потягивает вино и курит манильскую сигару. Мы немного говорим о пустяках, и потом он неожиданно пускается в критику третьего тома Персуордена, недавно появившегося в магазинах. «Больше всего удивляет, — говорит Каподистриа, — что он преподносит целый ряд духовных проблем так, будто они не более чем тривиальность, и иллюстрирует их собственного изготовления персонажами. Я размышлял над образом Парра, сластолюбца. Он очень похож на меня. Его апология сластолюбивой жизни восхитительна — например, когда он говорит, что люди видят в нас только презренный болезненный интерес к бабенкам, который определяет все наши движения, но полностью игнорируют страсть к прекрасному, лежащую в основе его. Быть настолько потрясенным каким-нибудь лицом, что хочется пожрать его, черту за чертой. Даже занятия любовью с телом, присоединенным к нему снизу, не приносит исцеления и отдыха. Что же делать с людьми, подобными мне?» Он вздыхает и внезапно начинает говорить об Александрии былых времен. Он говорит с новой покорностью и мягкостью об этих далеких днях, в которых видит себя, живущего так тихо, без малейших усилий, как свойственно только молодым людям. «Я никогда не мог до конца понять своего отца. Его взгляд на вещи был едким, саркастическим, и все же, может быть, под его иронией скрывался уязвленный дух. Нельзя назвать ординарным человека, способного давать такие точные характеристики, что они привлекали внимание и остались в памяти многих. Как-то говоря о браке, он сказал: «Женитьба легализирует безнадежность», а также: «Каждый поцелуй — завоевание отвращения». Меня поразило, что в жизни он видел логику, но вмешалось сумасшествие, и у меня в памяти осталось только несколько эпизодов, да высказываний. Мне бы хотелось оставить после себя так же много».

Я лежу бодрствуя на узкой деревянной койке и некоторое время обдумываю все, что он мне сказал: все теперь утонуло в темноте и тишине, кроме тихого голоса Нессима на балконе, — он что-то быстро говорит грузчикам. Я не улавливаю слов. Каподистриа некоторое время сидит в темноте, докуривая сигару, а затем тяжело взбирается на койку около окна. Остальные уже спят, если судить по тяжелому дыханию Ралли. Страх у меня опять уступил место покорности; и сейчас, засыпая, я думаю о Жюстине, всего мгновение, пока память о ней не соскальзывает в сон, населенный теперь лишь отдельными сонными голосами и плещущимися вздыхающими водами великого озера.