Жюстин - [24]

«Боже мой, но если бы вы видели ее, как видел я, в минуты простоты и смирения и помнили о том, что она всего лишь ребенок, вы бы не стали упрекать меня в трусости. Ранним утром, уснув в моих объятиях, с волосами, упавшими на улыбающийся рот, она не была похожа ни на одну другую женщину: она и вовсе не была похожа на женщину, но на некое чудесное существо, пойманное и застывшее в плейстоцене своей эволюции. А еще позже, думая о ней, — а думал я о ней постоянно, сколько бы лет ни прошло с тех пор, — я с удивлением понял, что пусть я все еще люблю ее и знаю, что никогда не смогу полюбить другую женщину, меня передергивает от мысли: а вдруг она вернется. Два голоса говорили во мне разом, не мешая друг другу. Я думал с облегчением: "Прекрасно. Я наконец-то влюбился. Есть чем гордиться". И тут же мое alter ego добавляло: "Избави меня от мук любви и от Жюстин — орудия пыток ". Эта загадочная полярность чувств была для меня полной неожиданностью. Если это называть любовью, то во всяком случае я обнаружил некую странную разновидность всем известного растения, никогда мною прежде не виданную. («Проклятие на это слово, — сказала однажды Жюстин. — Хотела бы я произносить его задом наперед, помнишь, ты рассказывал, что елизаветинцы поступали так со словом „Бог“. И тогда оно превратилось бы в составляющую слов „эволюция“ и „бунт“. Никогда не применяй его ко мне».)».

* * *

Последние отрывки я взял из раздела, названного в дневнике «Жизнь после смерти», — своеобразная авторская попытка суммировать и оценить происшедшее. Помбаль находит многое здесь банальным и даже скучным, но кто из нас, знакомых с Жюстин не понаслышке, смог бы избежать очарования этой книги? Кстати, небезынтересны и сам замысел автора, и некоторые высказанные им идеи. Он считает, например, что реальные люди могут существовать лишь в воображении художника, достаточно сильном, чтобы вместить их и придать им форму. «Жизнь, сырой материал, имеет быть прожита лишь in potentia [25], пока художник не воплотит ее в своем произведении. Хотел бы я сослужить эту службу моей бедной Жюстин». (Я, конечно, оговорился — «Клодии».) «Я мечтаю о книге, достаточно сильной, чтобы вместить черты ее личности, — непохожей на книги, к каким мы привыкли. Примера для: на первой странице — выжимка сюжета в нескольких строках. Таким образом мы могли бы разделаться с повествовательной интонацией. А следом — драма, свободная от груза формы. Я дам моей книге волю мечтать и видеть сны».

Конечно же, от структуры, которую он считает навязанной извне, так просто не отделаешься, ведь на самом деле она органично растет вместе с произведением, внутри него и полностью ему соответствует. Чего не хватает его роману — это, однако, относится абсолютно ко всем вещам, не дотягивающим до первого разряда, — так это чувства игры. Он слишком рьяно набрасывается на свой материал, так рьяно, что его стиль волей-неволей подхватывает от Клодии заразу этакой истерической взвинченности. И вот результат — любой источник чувств для него равноценен: жест, сделанный Клодией среди олеандров Нужи, камин, в котором она спалила рукопись его романа о ней («Целыми днями она смотрела на меня так, словно пыталась прочесть во мне мою книгу»), маленькая комната на рю Лепсиус… Он говорит о своих персонажах: «Все они связаны временем, а время отнюдь не есть реальность, как бы нам того ни хотелось, — оно существует как одно из условий, необходимых для работы. Ибо любая драма создает систему связей, и актер значим лишь в той мере, в которой он связан».

Но если оставить в стороне все эти оговорки, сколь полный очарования и насколько точный портрет Александрии удался ему — Александрии и ее женщин. Здесь есть наброски Леони, Габи, Дельфины — женщина бледно-розовая, золотистая, битумно-черная. Кое-кого можно узнать безо всяких усилий. Например Клеа все еще живет в своей студии на чердаке — ласточкино гнездо, сотканное из паутины и старых холстов, — он написал ее безошибочно. В большинстве же случаев всех этих александриек отличают от женщин других широт лишь пугающая честность и утрата веры в себя и в мир. Он в достаточной степени писатель, чтобы поселить эти качества не где-нибудь, а в городе Сомы. Можно ли ждать большего от чужака не без способностей, чуть ли не по ошибке пробуравившего черепаховый панцирь, стальной корпус сложного твоего механизма, Александрия, — чтобы найти себя.

Что же до самой Жюстин, то я лишь с большим трудом сумел отыскать кое-что касающееся Арноти в непролазных дебрях ее дневников. Несколько раз я натыкался на букву А, но чаще всего в отрывках, посвященных чистейшей воды самоанализу. Вот один из них — в данном случае идентификация вполне вероятна:

«Первое, что привлекло меня в А., — его комната. Мне всегда казалось, что за этими тяжелыми ставнями бродит некий беспокойный дух. Книги, разбросанные повсюду, обернутые в белую чертежную бумагу или в суперобложках, вывернутых наизнанку, — словно специально, чтобы скрыть названия. Кипы газет, искромсанных дырами, такое впечатление, что здесь пировали орды крыс, — А. делает вырезки из „реальной жизни“, как он называет эту абстракцию, столь далекую от его собственной жизни. Он садится за свои газеты как за обеденный стол, в залатанном халате и бархатных тапочках, и кромсает их вдоль и поперек парой тупых маникюрных ножниц. Он удивляется „реальности“ мира за стенами его кельи, как ребенок; ведь, судя по всему, люди там могут быть счастливы, могут смеяться и рожать детей».