Жюли де Карнейян - [29]

Жюли смерила подружку взглядом:

– Откуда тебе знать, бедная моя детка, что смешно, а что не смешно?

Госпожа Элен вошла, зевая посетовала на трудности своего ремесла и пожаловалась на бессонницу; конечно, она не считала за сон некую туманную одурь, заволакивавшую её мутно-голубые глаза. В остальном – от клетчатого передника до шиньона в виде овальной лепёшки – она походила на уважающую себя домашнюю хозяйку. Она принялась скоблить ножом зажжённую свечу, словно чистила морковку, и что-то невнятно бормотала, чтобы произвести впечатление на клиенток. В лужицах застывшего стеарина она вычитала, что Жюли предстоит иметь дело с не очень надёжным человеком, после чего она переменит место жительства и наконец совершит восхождение по винтовой лестнице. Для Люси Альбер она пустилась в ещё более тёмные пророчества и изрекла, тыкая старую витую свечу в лже-руанскую тарелку, какие-то откровения насчёт скрываемого ребёнка. Но что за дело было Жюли, да и Люси Альбер. до скрываемого ребёнка и нехорошего человека? И та, и другая хотели только, отрешившись от всякой ответственности, отдаться на волю чего-то такого, что никогда не станет ясным. Малютка Альбер говорила «да, да», кивая, словно запоминала инструкцию; Жюли молча укрывалась за маской карнейяновского высокомерия. Она вышла из квартиры Элен как после массажа, уселась за столик на террасе, и Люси Альбер окончательно проснулась перед чашкой кофе со сливками.

– Я проголодалась, как после мессы в Карнейяне! – воскликнула Жюли.

– И я, я тоже голодная! – сказала Люси Альбер. – Жюли! Ребёнок! Это невероятно!

– У тебя есть ребёнок, которого ты скрываешь?

– О! нет, Жюли! Но теперь, кого я ни встречу, каждый будет наводить меня на мысли о таинственном ребёнке. Это так увлекательно! А ты – тебе что-нибудь говорит то, что она тебе предсказала?

Жюли улыбнулась намазанному маслом рогалику.

– Ничего! Так что, как видишь, у меня полная свобода действий.

– Для чего?

Жюли вонзила зубы в рогалик, окинула жизнерадостным взглядом августовскую площадь Клиши, пыльную и запущенную, как маленькая площадь где-нибудь в провинции.

– Мало ли для чего… для глупостей. О! для очень разумных глупостей, знаешь ли…

– Жюли, а ты не собираешься замуж за Коко Ватара?

– Что?..

Люси Альбер испуганно отодвинулась вместе со стулом.

– Это не я придумала, Жюли! Это Коко Ватар всё время говорит, когда речь заходит о тебе: «Боюсь, как бы она не стала женщиной моей жизни…» Не вздёргивай так губу, это некрасиво. А ты веришь в то, что она предсказывает, эта Элен?

– Пять минут. Потом я об этом вообще не думаю. Она не сочла нужным лгать дальше. Она измеряла протяжённость ближайших нескольких дней, ограждённая от всякой назойливости. Даже Тони Ортиз, отправленный Марианной в Малые Швейцарские Альпы, оправлялся там от своего первого самоубийства, а госпожа Элен ничего не углядела в судьбе Жюли, кроме смутных образов переселения и лестницы. Вдали от подозрений она вдыхала воздух воли, сквозь который, когда настанет срок, сумеет пойти одна, сама избрать себе ошибку, взлелеять свою последнюю глупость… «А почему это последнюю?» – горделиво подумала она. Как всегда, когда жажда действия или нетерпение охватывали её, она сидя поигрывала крепкими мышцами бёдер и ягодиц, словно скакала верхом.

– Ступай спать, – сказала она Люси Альбер. – До которого часа тебе можно поспать?

– До четырёх, до пяти… Главное, я поела. Останется только одеться.

Подвижные ноздри Жюли подозрительно принюхались к немытой малютке, к её волосам, потускневшим от жизни на ощупь – из ночи в ночь в дыму сигар и сигарет, к вялой коже, белой, как цикорный корень.

– Бедная девочка, – сказала она. – Я тебя подвезу.

Неестественно огромные глаза, не выражавшие ничего, кроме отупения постоянных бессонниц, ещё расширились:

– О, Жюли, Жюли… Ты кончишь на соломе.

– На соломе? А ты знаешь, сколько стоит солома? – засмеялась Жюли. – До свидания. Может быть, вечером я зайду выпить в твоё заведение.

– О! Вот хорошо! Вот хорошо! Если ты придёшь, я тебе сыграю в антракте хорошенький отрывок из «Ланей»! Приходи, обещаешь?

Между одиннадцатью и часом ночи Жюли зашла в кабаре. Одна, в новом чёрном костюме уселась за столик размером не больше чайного подноса перед бокалом джина и стойко перетерпела взгляды, привлечённые её стройной фигурой, жёлтой гвоздикой под цвет волос, голубыми глазами, надменными, как у слепой. Время от времени она отвечала улыбкой на улыбку своей маленькой приятельницы, которая вышла из-за кассы, чтобы сесть за пианино, мило сыграть отрывок из «Ланей», а после полуночи аккомпанировать хозяйке-певице.

Зал, взятый в аренду, мало отличался от других залов, взятых в аренду под музыкально-питейные заведения. Слой дыма льнул к низкому потолку; пропорции зала и эстрады не допускали никаких поползновений на оригинальность оформления. Люси Альбер дождалась знака Жюли и только тогда села верхом на стул рядом с подругой и согласилась выпить джина.

– Знаешь, Жюли, ты очень красивая!

– Так надо, – задумчиво сказала Жюли.

Она старалась поддерживать видимость беседы. Но воспринимала только тонкий и сухой вкус джина. Всё остальное было смутным фоном последних действий её сегодняшнего вечера: достать из перламутровой шкатулки бумагу с гербовой маркой, сложить её по-новому, написать три слова: «Делай как хочешь», подписаться: «Юлька», и отослать всё Эрберу д'Эспивану. Такая краткость, такая лёгкость немного её ошарашили. Она не жалела о своём решении и не пожалела о нём ночью, лёжа в мирной бессоннице. Она только усомнилась, уже на грани сна, что привела его в исполнение, и это сомнение её разбудило.