Жюли де Карнейян - [26]

– От коньяка у тебя блестят глаза, Жюли. Они такие голубые… страшно голубые, – вполголоса проговорил Коко. – Ты ничего не говоришь. Говори со мной хоть глазами…

Прикрыв ресницы, она пригасила голубизну, которую он назвал страшной.

«Ясновидец, мальчик-ясновидец. Невозможный человек…»

– Этот цвет – карнейяновский голубой. Отец держал нас в немалом страхе этим голубым, когда мы были маленькие. А потом мы с братом обнаружили, что унаследовали его. Леон утверждал, что этот голубой цвет укрощает лошадей.

– Да? – саркастически сказал Коко. – А свиней каким он цветом укрощает?

Жюли и ухом не повела, ибо судьба Коко была решена. «Невозможен. Всё, что похоже на меня, внушает ему подозрение. Надеюсь, скоро и я стану ему противна».

– Ты бы хотел, чтоб у меня вообще не было семьи, правда, Коко?

– Я никому не желаю смерти, – сказал Коко. Она смотрела на него осторожным взглядом, зная, что у мужчин глубокая недоверчивость порождается недавним обладанием.

– Отвезёшь меня домой, мой мальчик? Я сегодня немного спешу.

Её спутник допустил ошибку, не скрыв удивления, которое она причислила к косвенному шпионажу. Утомлённое лето, среди которого они завтракали, раздражало влагой её кожу, которой не хватало ветра, трепавшего осины вокруг Карнейяна и разносившего мякину обмолачиваемой пшеницы. Запах зияющей на тарелке разрезанной дыни вдруг испортил аромат кофе.

«Он шпионит за мной. Он проверяет каждый мой день и каждый час. Он знает, что у меня нет никаких дел, кроме всякой стирки да штопки, которые успокаивают его и так ему нравятся. Он знает, что сейчас Эспиван – мой запретный плод. А сама я это знала?»

Она принялась кокетничать, словно виноватая, бросать крошки воробьям, восторгаться красной изгородью гераней. Направляясь к машине, она подобрала в аллее пёрышко синицы, тронутое на конце лазурью, и вдела его в петлицу Коко.

– Перья дарить не полагается, – сказал он. – И птиц. Это нехорошо для дружбы.

– Ну брось его.

Он прикрыл пёрышко ладонью:

– Нет – сказал он. – Подарено – значит подарено. Но она обняла его одной рукой за плечи и на ходу, дотянувшись до синичьего пера, выдернула его и пустила на волю предгрозового ветра. Она отвернулась от его благодарного взгляда:

«Знаю, всё знаю… Ты мне смиренно признателен. Но ты не долго будешь смиренным… Это мой последний жест в твою честь», – думала она, напевая. В машине она продолжала напевать, чтоб он не осмелился заговорить.

– Высади меня здесь, Коко, перед аптекой, мне надо кое-что купить!

Она быстро соскочила на тротуар, прежде чем автомобиль остановился. Удивлённый, Коко Ватар задел колесом бровку тротуара.

– Ты сегодня водишь как сапожник, мой мальчик.

– Верно, – признал Коко.

Он вылез, потрогал царапину на колпаке.

– Я тебя жду, Жюли, давай побыстрее.

– Нет, нет! – крикнула она. – Мне здесь рукой подать. Но тут ливень высинил тротуар, и Жюли побежала, купила первую попавшуюся зубную пасту, вернулась в машину и позволила довезти себя до дома. Ей казалось, что она слышит, как всё её тело гудит от жестокой нетерпимости, и она уже не могла вынести, чтобы Коко Ватар приближался к её жилью, переступал её порог.

– Сегодня вечером… – начал Коко.

– Сегодня вечером, – сказала Жюли, – я жду брата. Коко поднял брови, округлил глаза.

– Брата?

– Брата. Не гадай которого, у меня только один. Я с ним ужинаю.

И она выпятила подбородок, втянула щёки, увела глаза под брови, под коричневой краской жёлтые, как серёжки ивы, свела лицо в характерную до уродства карнейяновскую маску, как спустила бы собак, чтоб отпугнуть чужака.

– Ладно, – сказал Коко. – Незачем корчить мне такую физиономию. Значит, созвонимся. Постой минутку, Жюли! Ты испортишь свой шикарный костюм!

Но она распахнула дверцу и перебежала тротуар под хлыстами тёплого дождя. Спряталась за второй дверью парадного и не входила в лифт, пока автомобиль не отъехал. Слёзы и дождевые капли катились по её щекам и разряжали приступ почти конвульсивной нетерпимости.

Она впустила в студию последние косые струи дождя; чистая голубизна поднималась на востоке и обещала прояснение. Жюли позаботилась о своей промокшей одежде, потом позвонила Леону де Карнейяну. Пока она ждала у телефона, сквозь бормочущее пустое пространство доносились знакомые звуки – пронзительное ржание, потом важный колокольный звон деревянной бадьи о булыжник двора. Она видела двор, куда выходили конюшни, отвратительную маленькую контору на первом этаже, комнату на втором. Там сосредоточилась жизнь Леона де Карнейяна, холостяка, и больше Жюли Ничего о ней не знала. Она подозревала, что брат её не гнушается приключениями на разбитых просёлках и у деревенских водоёмов – из грубого жизнелюбия, из гордости человека без состояния. Их особенное братство чуралось признаний. «Слишком родные, чтобы быть друзьями», – говорила Жюли. Но, младшая по возрасту и силе, где-то в глубине души она уважала Леона де Карнейяна как человека, который способен жить один.

Вечером она с первого взгляда заметила его вытянувшуюся лисью морду, ввалившиеся выдубленные щёки и ничего об этом не сказала. Однако осведомилась о кобыле Ласточке. Карнейян опустил глаза.