Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [36]

Под круглым животом у нее золотые волосы.

— Одевайся! — говорю я.

Она смотрит вверх на дождь и не слышит ни меня, ни птиц.

— Одевайся! — ору я. Я похлопываю ее по спине, лопатки из спины выпирают, будто острые крылья, кожа в пупырышках, как у гуся.

Она оборачивается, я протягиваю ей черные сатиновые трусы, растягивая резинку. Она понимает и вшагивает в них.

— Молодец, — говорю я ей, будто она слышит. Я всегда чего-то жду от нее. Я каждый день жду, что она вдруг услышит меня, или заговорит, или перестанет быть дурочкой. Мне всегда кажется, что вот сейчас... Или завтра... Это оттого, что я очень чувствую Надькину добрую прекрасную душу, на которую накинули зачем-то тупое глухое и немое тело, будто засадили в тюрьму, где ни звука, ни крика.

И еще я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу, — и она, эта душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей, зеленой, растущей до неба, как тополь, от семени которого она забеременела.

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

В ту весну многие сошли с ума.

Например, сошел с ума мой любимый.

У него дома начали размножаться телефонные трубки. Это, между прочим, не смешно. Это даже страшно, если вдуматься. У меня был знакомый, который держал у себя в квартире змей. Они жили в стеклянных ящиках, особо прочное стекло. Весной змеи начали размножаться. Они начали размножаться прямо на глазах. То не было ни одной — лишь яйца лежали, хоть глазунью из них делай, под специальными лампами, подогревались, — а то стало много-много, целый клубок. Клубок, будто бабушка вяжет. А из клубка на бабушку смотрят глазки. Много-много змеиных глазок. Это клубок из маленьких змеек. Они разевают маленькие рты, как котята, — они шипят! Я нарочно рассказываю длинно и не страшно. Но представьте, что вы вошли и глянули...

Так вот. А теперь представьте: у другого-то размножаются телефонные трубки. Совместите две картины.

Итак, рассказываю.

Звоню любимому и говорю: «Я тебя люблю».

А он мне говорит: «Тише, она услышит».

— Кто услышит? — говорю я.

— Трубка, — говорит, — вторая услышит.

— Кто? — говорю. — Говори громче: почему тише?

А он испуганно говорит мне: «У меня их две», — шепотом.

Так началась его болезнь.

Он жил в коммуналке и боялся, что его все подслушивают. А теперь еще эта трубка, лишняя, неизвестно каким образом возникшая.

На другой день я звоню, говорю:

— Алле... Мой лю...

— У меня их три.

— Я тебя люблю, — говорю я.

— Тише, они нас слышат...

— Да кто они? Кто?

— Они. Они расползаются по соседям...

— Мой милый, мой бедный, мой...

— Они размножаются...

— Кто?

— Трубки. Телефонные трубки!!!

— Но как?

— Как змеи.

Я положила трубку и со страхом посмотрела на нее, пластмассовую. Она не шевелилась. И тут, вот тут, я вспомнила своего знакомого, у которого жили змеи, и испугалась.

Я пыталась звонить ему, моему любимому. Он сдавленно отвечал: трубки в каждой комнате многоквартирного дома, у каждого жильца. Они, эти трубки, заползают под подушки, в ванны и унитазы. И пока я объясняюсь в любви, каждый жилец, от младенца до седовласого кагэбэшника, слышит меня, подслушивает и смеется, да, смеется!

— Любимый...

— Смеется, смеется, да, смеется!!! Ты стала посмешищем нашего дома! Они, жильцы, стали как одна дружная семья и обсуждают тебя на кухнях, варя кисель!

— Ну и пусть!

— Нет, не пусть, не пусть, не пусть! — кричал мой безумный возлюбленный, беснуясь.

Я робко попросилась в гости. Он захохотал, как та дружная семья, обсуждая меня. И тогда я поняла вдруг.

Я поняла, что он разлюбил меня. И что полюбил другую. И та, другая, смеется громко и хохочет раскатисто, когда я звоню и лепечу свои жалкие робкие «люблю».

И я заболела. Я лежала и плакала, я могла плакать часами. Мой единственный телефон молчал. Он молчал вообще, будто вся большая Москва вымерла. Я выглядывала в окно и удивлялась тому, что там ходят живые люди.

Особенно тяжело было ночью. Я не могла спать, плакала все и плакала, вглядываясь через окно в длинную черную ночь, — она не кончалась, будто была вечной, — черным огромным животным была эта ночь и смотрела на меня оттуда, с улицы через окно желтым фонарем одного глаза — он то вспыхивал, то потухал, то разгорался вдруг добела — и мне хотелось повеситься — именно на нем, на этом фонаре, и с его серой бетонной шеи, свешиваясь, висеть. Я не повесилась тогда только потому, что боялась холода. Что когда я умру, то мне будет очень холодно. Я всего этого боялась: этих холодильников специальных, и что раздевать будут, и мыть... Наверное, холодной водой, говорят, что из шланга. Вода будет пахнуть резиной... Я боялась, что и душе тоже будет холодно — там, в космосе, смертельно холодно. Мне казалось, что это очень жестоко — заставлять ее лететь по такому адскому холоду, все равно что выпускать зимой детей на улицу без пальтишек, голышом в холодрыгу. Мне казалось это бесчеловечным.

И это останавливало меня.

Но однажды ночью я нашла в столе давнишнее нераспечатанное письмо. Письмо было написано другом детства: он любил меня, и я его тоже. Я читала. В письме он писал о своей любви ко мне, и он так писал, он так меня любил, что я вспомнила все: он вдруг ворвался ко мне весь, живой, счастливый, мокрый от дождя, и как мы ходили с ним по Москве, и он читал мне стихи, и милиционеры оглядывались на нас, и как я смеялась, когда он говорил, что умрет через пять лет (он умер ровно через пять лет от болезни почек). Я перечитала еще раз, и еще.