Жуть-2 - [46]

Он задержался после уроков, чтобы переписать с доски домашнее задание, которое вполне мог переписать (и даже решить) в отведённое учителем время. У гардероба перетягивали портфель взъерошенные первоклашки. Бородатый дедушка, которого дети обзывали Лешим, протянул Вадику куртку и невесело подмигнул, словно что-то знал.

Выйдя через узкую северную калитку и нырнув во дворы, Вадик облегчённо вздохнул.

Рано.

Из-за дворницкого сарайчика вышли трое. Не было только Косарёва.

— Думал, забыли о тебе? — губы Шимы растянулись в улыбку.

— Мордочку размял? — спросил Клюй. — Чистить будем.

Араужо тупо скалился.

Вадик оглянулся на школу. Серое здание, с вертикальными лопатками на фасаде, пылящаяся на земле буква «П». Даже если он убежит от Шимы, сегодня, сейчас, — как убежать от школы? «Твоё тело принадлежит мне», — напоминало здание. Сердце колотилось. Ладони вспотели. Казалось, вот-вот — и подкосятся ноги.

Вадик побежал в сторону пятиэтажной панельки, за которой прятался детский садик. Если успеть к дыре в заборе, он, худенький и маленький, пролезет, а они…

Шима рванул следом, и под общий одобрительный смех сбил жертву подсечкой. Вадик растянулся у песочницы, рюкзак слетел с плеча.

— Какая техника! — запрыгал Клюй. — Мастер!

— Фломастер, — отозвался Шима, довольный собой, и плюнул на рюкзак.

— Как вам не стыдно! — закричала с третьего этажа седоволосая бабулька. — Дикари!

— Стыдно быть на Бабу Ягу похожей! — огрызнулся Клюй.

— Милицию на вас вызову!

— Вставай, — приказал Шима и, когда Вадик не подчинился, вздёрнул его вверх. — Сумку свою взял, живо! Домой тебя проводим.

Они зажали его плечами, Шима и Араужо. Клюй шёл сзади, раскуривая сигарету и поглядывая по сторонам. Навстречу катилась детская коляска, толстозадая мамаша была полностью занята визжавшим малышом.

— Любишь загадки? — спросил Шима. — Каких штанов не бывает у трусов?

Вадик молчал. Смотрел поверх осквернённого слюной Шимы рюкзака, который прижимал к груди, на испачканные брюки.

— Ответ: сухих!

Стая захохотала. Араужо отвесил ему леща.

— Ребята, не надо, — простонал Вадик.

— Да ладно? — пробасил Шима. — Что, и добавки не хочешь?

Он развернулся и пошёл спиной вперёд, заглядывая в лицо жертвы.

— Мы варим вкусные пендали.

Шима подал знак, и Вадик получил увесистый пинок. Клюй заулюлюкал.

Они перешли через дорогу и нырнули в арку. Справа тянулись гаражи, слева заброшенная кочегарка, в пустые окна которой дети из соседних дворов бросали мусор, когда не успевали к мусоровозу. Шима остановился в глухом торце дома, рядом с телефоном-автоматом. Прижал Вадика к стене, отшвырнул в сторону рюкзак и без слов пробил кулаком в «солнышко».

Вадик согнулся, словно его ударили кирпичом, и закашлял. В груди застрял хрип, подпираемый чем-то большим и тяжёлым — не кулаком ли Шимы? Он кашлял и не мог остановиться. Задыхался. Перед лицом возникли кеды Клюя, а затем между ушами прострелила звонкая молния. Полыхнула — белым, злым. Барабанные перепонки взорвались — так ему показалось. Вадика повело, накатила тошнота, он согнулся ещё ниже и выкашлял длинную густую слюну.

— Эй! — окрикнул кто-то. — Отошли от него!

К ним приближался мужчина в коричневом плаще.

— Это кто? — спросил Шима.

— Отец Рябины, походу, — сказал Клюй.

— Ладно. Валим.

— Ты чего… да у него батя такой же дрыщ. Ба! Да ещё и одноглазый.

— Как? — не понял Араужо.

— Слепой что ли? Глаз белый, не видишь!

— Валим, говорю, — сказал Шима, больно сжал руку Вадика под локтём и отпустил. — А с тобой позже закончу.

И они отступили.

Вадик старался не заплакать. От боли, обиды. От того, что ничего не закончилось; позже, позже. Тяжело дыша, он отвернулся от удаляющихся голосов («Одноглазый родил лопоухого», — кричал Клюй, остальные смеялись), прижался спиной к будке таксофона — осколок стекла качнулся в проржавелой двери, почувствовал на плече тёплые длинные пальцы и, уронив голову на грудь, зарыдал.

— Ну что ты… — сказал мужчина. — Хотя поплачь, поплачь. Полегчает.

От него пахло дешёвым табаком. Здоровый глаз смотрел поверх головы мальчика, туда, куда ушли хулиганы; слепой, словно наполненный молоком, глаз слезился.

— Поплачь… хотя они того не стоят. Только презрения. Они слабые… — Мальчик поднял на него глаза. — Да, да, слабые. Втроём на одного — сильные бы так не поступили. Им кажется, что они крутые, но это не так.

— Что я им сделал? — Вадик растирал по лицу слёзы. Кружилась голова.

— Ничего. Ты ни в чём не виноват. Не копайся в себе. Таким, как они, убогим и слабым, не нужен повод. Причина — только в них, в их родителях, жизни, страхе… Они отталкивают от себя всё светлое, доброе, то, чего не понимают и боятся.

— Боятся меня? — В ушах по-прежнему звенело: не дзинь-дзинь-дзинь, а долгое, вытянутое в струну дзи-и-инь. Вадику казалось, что его голова — сведённые маршевые тарелки.

— Тебя. Других. Потому что не могут быть такими же. Пойми, дело не в этом, — Шершавые пальцы коснулись родимого пятна, — и не в этом, — Дотронулись до левого уха. — Дело в них. Им страшно, поэтому они сбиваются в стаю. Не конфликтуют, конфликт — это личное, а травят. И те, кто говорят «Сам виноват!», ничем их не лучше.