Жуть-2 - [102]

Ветер трепал лохмотьями своего невидимого платья листья и присвистывал в складках разрушенной башни, неслышно охая от наслаждения чистотой безоблачного неба. Солнце разогрело лоб и щеки. Аннечка очнулась одна. Платье на ней было изорвано. Кровь на лице высохла, она ощупала его дрожащими руками и обнаружила, что всё как будто бы на месте. Глаза на месте, хоть и ноют в унисон с языком. Ноют и ворочаются. Ей стало стыдно и страшно, но заодно с этим в ней возникло чувство какого-то странного интимного родства с Коленькой, словно, обменявшись чем-то сокровенным, они стали ближе.

Поначалу, после этого сближения она видела с трудом, и прятала свои новые глаза, зато потом, когда личинки освоились, прижились, окуклились и созрели, из них вылупились её новые глаза. Такие же, как у Коленьки. Днём глаза спали, оставляя Аннечку жить в каком-то вязком белёсом тумане, где люди и предметы представляются различными кривыми тенями, а ночью чесались, жутко и нестерпимо, но видели намного лучше.

Освоившись к середине лета со своим новым зрением, она снова выследила Коленьку, когда тот чесал за поваром в деревню, и, сбив того с мостика, толкнула в речку, к тому времени тёплую, обмелевшую и уже не такую буйную, как весной. Плеск и ругань услышал повар, он подошел к Аннечке и молча взял за руку. Не успел Коленька выползти мокрый на берег, как повар уже увёл её за собой в деревню, крепко сжимая тонкое запястье своей горячей и потной ладонью. Аннечка поддалась, потому что её язык хотел есть.

Деревня стояла пустой, дома казались черными обрезками картона на фоне серого беззвездного неба. В воздухе пульсировала особенная, безлюдная тишина. Сухой ветер мыкался вдоль почерневших заборов и стен, обдувая заодно с ними какие-то странные грибы, рассыпанные в этой деревне повсюду, и похожие на раздувшиеся манные хлопья. Повар завёл Аннечку в пустой сарай, толкнул на что-то мягкое, звякнул пряжкой на ремне. Аннечка улыбнулась, язык у неё во рту заворочался и полез наружу, распушаясь в ожидании поцелуя. Повар приблизился и с размаха ударил её своим твёрдым, костяным кулачищем по скуле. Повсюду рассыпались звёзды, а он уверенно перевернул её на живот, задрал платье, стянул трусы и, навалившись вонючим телом, прижал к земле так, что она едва могла дышать. Лишь хрипела и повизгивала, как свинья. Кинжальная боль обожгла ей живот. До поцелуев так и не дошло.

В детдом Аннечка вернулась сама не своя. До рассвета бродила по лесу, а у речки на неё набросился и отлупил уже подсохший Коленька. После этого она задумала покончить с жизнью, однако новая радость перебила её внутренний монолог безысходности — весь следующий день у неё замечательно, запредельно приятно ныл живот, словно заодно со своим мерзким отростком повара, подозрительно длинным и гибким, в неё попало еще что-то. Попало и прижилось. Что-то тёплое, растущее, и приносящее ей ни с чем не сравнимое удовольствие.

Это продолжалось приблизительно месяц. За это время живот раздулся, как у лягушки с которой побаловались бессовестные мальчишки. Девочки над ней посмеивались, корчили глупые рожи, и шушукались в темноте под одеялами. И не затыкались до тех пор, пока с двумя другими из них не случилось тоже самое. Впрочем, Аннечку это волновало в последнюю очередь. Тепло и животное счастье сменилось на боль, которая всего за пару дней стала невыносимой. От неё захотелось как можно быстрее избавиться, как от запора, любыми доступными способами. Так, не выдумав ничего лучшего, она вооружилась чайной ложкой и поплелась ночью в уборную выковыривать из себя эту назойливую болячку. А та, казалось, сама просилась наружу.

Это было похоже на роды — что-то тяжелое плюхнулось в выгребную яму и зашевелилось там, словно укореняясь. Аннечка присмотрелась и увидела под собой нечто белое и бесформенное. Оно зарывалось всё глубже, развратно чавкая детдомовскими экскрементами, заодно с копошащимися в них червями и личинками. Аннечку снова вырвало.

К зиме повара прибил детдомовский сторож, когда увидел, как тот дёргается, сверкая голой задницей над очередной девчонкой. Сторожа за это посадили, а вместо повара прислали старую повариху. Она заметно похудела и больше не ходила курить. Глаза у неё пожелтели, а зубы стали торчать изо рта, как у новорожденного кощея.

К тому времени почти все девочки успели сходить с ложками к выгребной яме. Большинство из них после этого ушли в лес и не вернулись. Приезжала полиция, искали добровольцы, ходил следователь, небритый и тупой, как австралийская овца. Ничего не выяснив, он забрал директрису и главного бухгалтера, которому так и не удалось окончательно угробить себя водкой, так что за время следствия и отсидки в сизо он даже похорошел. К весне вся территория детдома покрылась непонятными белыми грибами. От них исходил кислый, удушливый запах, так что жить рядом с ними оказалось невыносимо. Пару раз от грибов пытались избавиться: приезжала бригада санэпидстанции, грибы срезали под корень и выкорчёвывали, но через пару дней они набухали снова. Гигантская грибница пронизывала землю под детдомом, и сделать с ней ничего было нельзя. Не помогла и наука — приезжал какой-то седой ученый в черных мутных очках, брал с умным видом пробы, загадочно хмыкал и топтался повсюду, озабоченно принюхиваясь. Так ничего и не выяснил, помер от инсульта за пару дней до восьмого марта.