Жуть-2 - [100]

На всякий случай.

Детские гады Алексей Жарков

С самого рождения Аннечка отличалась от остальных детей: её зубы, вместо того, чтобы вырасти на дёснах, выросли на языке, и покрыли его полностью, острые и тонкие, как шипы. Когда язык находился во рту, они укладывались, словно у ёжа иголки, и не мешали, а когда надо было прожевать пищу — твердели.

Родители её были алкоголиками, и, когда окончательно загнулись, Аннечку забрали в детдом. Там она поняла, что её язык, который она прежде считала нормальным, лучше никому не показывать: стоило Аннечке его высунуть, как зубы на нём расправлялись пышным и жутким веером, похожим на обслюнявленный кактус. Дети дразнили, воспитатели ненавидели и побаивались. Аннечка решила, что будет немой. Ела в самом дальнем углу столовой, низко склоняясь над тарелками, прячась за шторой из длинных волос, которые часто падали на еду или мокли в супе. С другими детьми она не разговаривала, держала рот на замке, дышала носом. Сопела и хрюкала, когда случался насморк. Со временем знание детдомовцев о её странности превратилось в неправдоподобную детскую страшилку, не сильно отличающуюся от тех, какими перешептывались почти о каждом. Не страшнее и не подозрительней прочих, вот про Коленьку тоже рассказывали какие-то ужасы, но не верить же всему, что болтают девчонки.

Обычная еда Аннечке не нравилась, и она часто воровала с кухни сырое мясо, к которому её тянуло, и которое её язык перемалывал с удивительной лёгкостью. После обеда она подкарауливала повариху, широкую красную бабу с лицом тракториста, когда та отходила за угол, чтобы покурить в прохладном закутке под кухонной вытяжкой. Аннечка тогда стягивала у неё один из замороженных брикетов, выставленных в рассупоненной плоской коробке на солнышко, чтобы мясо быстрее размораживалось. В этом деле у Аннечки был сообщник — хромой пегий пёс по кличке Фукусима. Ему доставалась жирная вечерняя котлета за то, что он подставлял свои плешивые бока под гнев поварихи, которая, вернувшись прокуренная, замечала, что пёс чем-то чавкает, а в коробке не достаёт одного брикета. Аннечка тащила мясо под свою кровать и клала до вечера в специальный ящичек, чтобы перед сном снова достать и по тёмному отправиться к заросшему бассейну, где под кваканье застрявших в нём лягушек съесть мясо тёплым. Впрочем, тёплым оно было только если очень хорошо себе это представить, или если день был достаточно жарким. Осенью и весной мясо не успевало как следует нагреться, а зимой его приходилось отогревать не один, а два дня, иначе оно оставалось твёрдым даже для её сильных и остреньких зубов. Зимой Аннечка мечтала о чем-то лучшем с удвоенной силой. Во сне к ней являлись целые, не расфасованные по ледяным брикетам животные, коровы и свиньи сами снимали с себя кожу, словно спортивный комбинезон, и Аннечка вгрызалась в их сочную алую плоть, как в арбуз.

Весной, одним апрельским утром Фукусима не вышел на дело. Аннечка обошла свалку, где он всегда отирался, и нашла своего рыжего сообщника раненым, тяжело дышащим, лежавшим в густой вонючей луже, куда он влип, словно муха. Пёс скулил и таращился на Аннечку своим огромным, единственным уцелевшим глазом. К его пасти прилип чей-то мех, на шее блестела глубокая рана, бочина краснела от содранной кожи. Аннечка ойкнула, прикрыла рот ладонью, по щекам её соскользнули слёзы, в горле собрался комок. Пёс умер у неё на глазах, поскулил по прощанье, дёрнулся в последнем предсмертном припадке и замер. Раны его сразу же облепили мухи. Аннечка проглотила комок, отогнала насекомых и подняла пса за шкирку. Фукусима оказался совсем лёгким.

В одной из брошенных на помойке бочек собиралась дождевая вода. В ней Аннечка помыла пса и, спрятавшись в ямке у подножия самой дальней мусорной кучи, положила его тело перед собой, разместив на кривой фанерке от старой кровати точно на огромной тарелке. Её язык только этого и ждал, он как будто сам знал, что ему делать, но мясо хоть и было тёплым, оказалось несвежим, терпким и точно грязным, пропитанным какой-то едкой горечью — даже после смерти тело пса терзали всевозможные паразиты. Шевелились и ползали у неё во рту, Аннечку вырвало.

Без Фукусимы воровать мясо стало труднее, но к зиме повариху разбила какая-то болячка и вместо неё прислали сухого некурящего мужика с кожей цвета половой тряпки. Впрочем, и у того нашлись недостатки — на ночь он забывал запирать холодильник, а сам подолгу пропадал в соседней деревне, куда пешком было двадцать пять минут ходу в одну только сторону. Возвращался всегда пьяный, с искрящимися маслянистыми глазами, которые закатывал всякий раз, когда принюхивался к собственным пальцам. Брикеты с мясом он не считал, потому что сам то и дело их тырил.

Лето сменялось зимой, зима летом, со временем Аннечка свыклась с такой жизнью, смирилась с судьбой и успокоилась, но настала пора первых поцелуев, и рассказы других девчонок, их сладкий шепот в темноте перед сном, возбудили в ней неумолимое желание во что бы то ни стало с кем-нибудь как следует поцеловаться. Всё её тело и душа переживали в то время какие-то неожиданные, неподвластные ей изменения, будто ворочалось что-то, перестраиваясь на новый лад, что-то преображало её изнутри. Да и снаружи тоже — заодно с маечками, им выдали в прачечной небольшие бюстгальтеры. Желтоватые, застиранные, и такие же нелепые, как и то, что под ними следовало скрывать.