Журнальные и литературные заметки - [30]

* * *

Кстати: что делается в нашей литературе? Увы, она предчувствует весну, несмотря на зимний холод и снег, которые так некстати превратили весну в зиму, – предчувствует весну – и начинает погружаться в свою обычную летаргию, которая продолжится до последних дней осени. Итак, остаются одни журналы, которые так и сяк, но все же бодрствуют в продолжение целого года. Что же нового в журналах? – Самая последняя и самая забавная новость в них – это рецензия «Библиотеки для чтения» на издание сочинений Гоголя в четырех томах. Эта рецензия особенно замечательна тем, что, за исключением немногих умышленно и неумышленно ложных взглядов, выраженных неприлично-бранчивыми фразами, о самих сочинениях почти ничего не сказано, а между тем рецензия довольно длинна. О чем же говорится в ней? – О том, что Гоголь зазнался, подчинясь прискорбному ослеплению самолюбия; что его понятия о своем значении в искусстве раздувались более и более; что надобно же будет, рано или поздно, его колоссальному тщеславию подать в отставку от потешного звания «первого поэта нашего времени» за неспособностью к этому званию и за ранами, нанесенными самолюбию (чьему? – не сказано в рецензии, но должно думать, что самолюбию рецензента «Библиотеки»); что ему, рецензенту{103}, иногда становится страшно, чтобы, для большого эффекту, Гомер Второй (то есть Гоголь) не закололся, и тому подобное… Все это не выдумано и нисколько не преувеличено нами: все это напечатано в «Литературной летописи» «Библиотеки для чтения» за март нынешнего года… Мы сочли необходимым подобное уверение с нашей стороны, что фразы «Библиотеки» переданы нами верно, без искажения и без преувеличения: читая их, мы не верили собственным глазам; а когда убедились, что наши глаза не обманывают нас, то не шутя стали бояться, чтобы «почтеннейший» рецензент, для большего эффекту, не закололся: ибо подобные фразы явно обнаруживают расстройство, вследствие сильного припадка отчаяния{104}. К какой стати, вместо разбора сочинений автора, толковать о его самолюбии, действительности которого, к довершению всего, еще и доказать нечем? «Вечера на хуторе» Гоголю кажутся менее заслуживающими внимания публики, чем позднейшие его произведения: если и допустить, что он ошибается, то где же тут самолюбие? Разве смотреть ошибочно на свои произведения – все равно, что увлекаться тщеславием? Да и кто дал право рецензенту «Библиотеки» на цензорство нравов писателей? Если он видит в себе идеал скромности, при огромном таланте – перед ним, – он может, сколько ему угодно, любоваться своими нравственными совершенствами, одному ему известными; но пусть удержится от скромного стремления называть печатно известного писателя зазнайкою, хвастуном, помешанным от самолюбия и т. п. Такие замашки обнаруживают явно беспокойство и смущение духа! Мы знаем, что рецензент «Библиотеки» никогда не отличался эстетическим вкусом, мы помним, что он бранил Пушкина и превозносил г. Тимофеева, поставил ни во что лучшее произведение Лажечникова – «Ледяной дом» и превозносил до небес плохой роман г. Степанова – «Постоялый двор»; с презрением отзывался об исторических романах Вальтера Скотта – и провозгласил г. Кукольника великим гением…{105} Итак, нисколько не удивительно, что сочинения Гоголя недоступны, по своей высоте, для вкуса и разумения рецепиента «Библиотеки», и если бы его суждения о них проистекали только из безвкусия и незнания в деле изящного, то мы и не обратили бы на них никакого внимания, снисходительно позволя ему судить и рядить по крайнему его разумению. Но нет! В его бранчивых приговорах, кроме безвкусия и неведения, выказывается еще и худо скрываемая враждебность, какое-то ожесточение против таланта Гоголя{106}. Люди, не имеющие эстетического вкуса и эстетического образования, могут находить, например, комедию Гоголя «Женитьба» слабою, неудачною, если хотите; но никто из людей грамотных не скажет, чтобы в ней не было смысла. Что касается до «Разъезда», это превосходное произведение обратило на себя общее внимание и общие похвалы и друзей и недругов таланта Гоголя; а рецензент «Библиотеки» смело утверждает, что нелепее этой пьесы мир ничего не производил… Нет! как бы ни старался рецензент уверять нас в своем безвкусии и неведении, – мы поверим ему только наполовину, а другую отнесем к раздражительности глубоко оскорбленного самолюбия, которое сознало наконец бедность своего авторского дарования. И, конечно, Гоголь был виною этого сознания, равно как и того, что «Дева чудная», которую сочинитель обещал более года назад тому кончить и издать особою книгою, не являлась в свет…{107} После гоголевского юмора трудно иметь свой юмор; а после «Миргорода», повестей вроде «Шинели», романа вроде «Мертвых душ», кто же улыбнется при чтении «Фантастических путешествий» Барона Брамбеуса и его повестей, где мандаринши ищут у себя блох и подобные тому грубые сальности издают от себя свой особенный запах?.. Нет, прошла, давно прошла пора авторского и юмористического гарцования для сочинителей вроде Барона Брамбеуса! Конечно, в этом опять-таки виноват Гоголь же, но, как говорит пословица, без вины виноват. Забавнее всего нападки рецензента «Библиотеки» на грязные картины в сочинениях Гоголя: подумаешь, дело идет о повестях Барона Брамбеуса… Особенно возмущает нашего благовоспитанного рецензента то, что герои Гоголя