Журнальные и литературные заметки - [12]

пишет и печатает такие статьи, как «Семен Семенович Огурчиков»! Длинно, широко и тяжело… Вообще замечают, что с некоторого времени… Но довольно об этом!» – Действительно, «Огурчиков» г. Полевого, скажем и мы, плох из рук вон, но все же ничем не хуже ни «Иголкина», ни «Параши», а г. Ф. Б. нашел его плохим явно за статью в № IV «Русского вестника». Можно сказать, по этому случаю, что не ему бы, г. Полевому, это слышать и не ему бы, г-ну Ф. Б., это говорить… Тем в фельетоне № 142 «Пчелы» и кончается о г. Полевом; но есть много-много интересного о «Дагерротипе»; например:

Издатель «Дагерротипа» вовсе не виноват! Он думал, что нашел клад, когда приобрел широковещательное писание с огородным названием писателя, который один из всех сказал печатно: «Я знаю Русь, и Русь меня знает»{41}. Семен Семенович Огурчиков говорит не то.

Затем следует опровержение известия, помещенного в «Дагерротипе»:

Автор писем говорит об актере Громове, о пьесе «Елена Глинская», утверждая, что теперь стало тише! То есть веря, что будто прежде был шум, гам и суматоха! Мы этого вовсе не заметили. Было всегда очень тихо, а теперь и совсем заглохло.

Но лучше всего в фельетоне № 142 «Пчелы» следующий афоризм:

Нет спора, что для гениальных писателей все равно, что ни говорят об них в каком-нибудь захолустье и, например, Евгений Сю, Дюма, Гюго не упадут оттого, если какой-нибудь квасник, выучившийся грамоте самоучкою, станет напрягать свои силы, чтоб доказывать их ошибки.

Глубоко вошла стрела хозяйственной заметки «Русского вестника» в чувствительное сердце редактора «Эконома»! О чем бы ни говорил он, непременно обратится, хоть вскользь, к тому же предмету. Для этого «Пчела» даже пустилась, в № 157, в критику, в которую пускается она только в крайних случаях, и размахнулась разбором книжки г-жи Авдеевой «Записки о старом и новом русском быте». Вот два примечательнейшие места в рецензии г. Ф. Б.:

Быть может, есть на свете и такие люди, которые, зная, как несправедливо поступил с нами Н. А. Полевой (упоминая в «Русском вестнике» о пашем скромном «Экономе» и о «Репертуаре» и «Пантеоне», над которым мы имеем надзор, в отсутствие издателя), подумали, что мы воспользуемся случаем и отплатим седьмерицею или зуб за зуб, око за око… Жалеем, если есть такие люди, которые могут думать, что личные отношения в состоянии совратить с истинного пути старинного литератора, любящего душою словесность и почитающего справедливость и любовь к истине высшим качеством в критике.

По языку и слогу своему эта выходка г. Ф. Б., особенно после писателя с огородным прозванием и квасника, самоучкою умучившегося грамоте, напоминает слова Чичикова при торге мертвых душ у Манилова: «Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное – я немею перед законом» («Мертвые души», стр. 62).

Нет! нам дела нет, кто писал книгу, а мы должны отдавать отчет, какова книга, и потому, прочитав с удовольствием записки К. А. Авдеевой, желаем всем любящим Русь насладиться этим чтением. Книга написана легко, рассказ живой, и если Н. А. Полевой мог поправить какую-нибудь кавычку в книге своей сестры, то не мог сообщить ей слога.

Редкое беспристрастие! Оно тем более бросается в глаза, что сочинитель так и подносит его к глазам читателя… А манера выражаться – все-таки чичиковская; но она тем лучше, что г. Ф. Б., браня «Мертвые души», подражает их героям в способе выражаться…

Засим – конец! Вся эта повесть, которую мы рассказали как факт и материал для будущего историка русской литературы, кажется нам, по ее содержанию, забавною и поучительною не меньше «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Это поразительное сходство между истинным событием, сейчас рассказанным нами, и вымышленною повестью может служить тысячью первым доказательством, как глубоко воспроизводит Гоголь в своих созданиях действительную жизнь: чем больше понимаешь ее, тем больше имеешь случаев на каждом шагу припоминать то ту, то эту повесть Гоголя или то это, то другое место из повестей Гоголя. Там два друга, вполне достойные один другого, поссорились, разорвали долголетнюю приязнь – из чего же? – из того, что один не согласился уступить свое ни к чему не годное ружье за большую здоровую свинью… Здесь двое литераторов, соединенных издавна приязнию, ссорятся – из чего же? – из кочерыжек!.. Правда, эта приязнь разрывалась уже не раз, и разрыв всегда был или из ничего, или из правды, сказанной одним из них насчет плохих карт к плохой истории другого;{42} но все-таки приятно, умилительно было видеть для нашего враждующего литературного мира, как они всегда адресовались один к другому с полным уважением, с титулом «почтенного» и «почтеннейшего», называя друг друга или просто по имени и по отчеству, или, в торжественных случаях, даже не только по имени и отчеству, по притом и с присовокуплением фамилии… Как образованные литераторы, они даже и в споре и в ссоре не оставили этих изящных форм светского обхождения; но теперь это уже не искренно… Нам скажут, что в ссоре виноват один и что другой вел себя в ней и твердо и умно, отвечал ловко и остро, и что, следовательно, все смешное остается на стороне только первого. Согласны, вполне согласны; но мы думаем и убеждены, что во всяком случае литературная ссора с приятелем ставит каждого в комическое положение, для избежания которого только одно средство – избегать приязни с сочинителями, с которыми можно завязаться в кочерыжечную перепалку, или уже, уважая себя, терпеть от них все… Впрочем, у всякого свой образ мыслей…