Журнал Виктора Франкенштейна - [19]

Мой спутник Армитедж лежал на своей постели, полностью одетый. Продолжая думать об увиденном в морге, я был на миг ошарашен его присутствием.

— А, мистер Франкенштейн, — сказал он. — Не отужинаете ли вы со мной? Вино здесь очень дешево. — У него был низкий, глубокий голос, приводивший меня в раздражение.

— Боюсь, мне придется рано лечь. Карета в Дижон отправляется на заре. Дорога предстоит трудная.

— Значит, вам должно подкрепиться. — Он был старше меня, лет тридцати или около того, но манерами обладал необъяснимо старомодными. — Знаем, знаем, как вы, оксфордские джентльмены, морите себя голодом.

— Откуда вам известно, что я из Оксфорда?

— Так написано на вашем багаже. Зрение, понимаете ли. Хорошее зрение. — Мне уже известно было, что он торговец оптическими товарами. — Глаз — организм деликатный. — Говорил он медленно и с большой значительностью. — Плавает в море воды.

— Виноват, но это не так.

— Неужели?

— У него имеются корни и побеги. Он подобен вьющемуся растению, присоединенному к почве — мозгу.

— Возможно ли сказать, что он подобен лилии? Плавает на поверхности.

— Возможно, мистер Армитедж.

Добившись своего, он широко улыбнулся и похлопал меня по спине, словно поздравляя с тем, что я с ним согласился.

— Давайте спросим для вас хлеба. И мяса. И вина.

За простым ужином, который принесла нам горничная, мы обменялись всегдашними фразами. Жил он на Фрайди-стрит, близ Чипсайда, со своим отцом. Отец его изготавливал линзы и очки в мастерской на первом этаже их дома, он же выполнял роль коммивояжера. Воспользовавшись наступившим миром, он поплыл во Францию с образцами новейших изделий своего отца.

— Линз более тонко отшлифованных вам не найти, — говорил он. — Отдаленный шпиль в лунном свете и тот позволяют различить.

— Делает ли он микроскопы?

— Разумеется, делает. В данный момент он занимается прибором, у которого, если мне позволено будет так выразиться, цилиндрические глаза. С его помощью возможно будет ясно рассмотреть мельчайший предмет.

— Меня бы это чрезвычайно заинтересовало.

— Вот как? Что вы изучаете в Оксфорде, мистер Франкенштейн?

— Меня занимают тайны человеческой жизни.

— И только-то? — Он улыбнулся мне. Я не мог себе представить, что он способен рассмеяться.

— Именно так я узнал о нервных окончаниях глаза.

— Выходит, вы анатом? — Внезапно он сделался чрезвычайно мрачен, словно я вторгся в некое приватное дело.

— Не совсем. Это не главное мое занятие. Не могу похвастаться особым умением.

— Известно ли вам, как долго остается живым глаз, вышедши из своей оправы?

— Понятия не имею. Вероятно, несколько минут…

— Тридцать четыре секунды. После чего свет его угасает навеки.

— Откуда вам это известно?

— Оказавшись вне глазницы, высыхают они крайне быстро. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно.

— Но что, если держать их в водном растворе — что тогда?

— Тогда, мистер Франкенштейн, сочтут, что вы задаете слишком много вопросов.

Он принялся очень медленно есть хлеб и мясо, лежавшие у него на тарелке.

Мне вспомнилась фраза из Теренция.

— Ничто человеческое мне не чуждо, мистер Армитедж.

Не ответив, он продолжал жевать мясо. То была, помнится, телятина, обвалянная в сухарях, как принято у меня на родине. У меня она не вызывала аппетита. То и дело он посматривал на меня; взгляд его не выражал ничего особенного помимо спокойного наблюдения. Наконец он заговорил:

— У моего отца есть занятный подмастерье. С четырнадцати лет он работал на доктора Джона Хантера. Известно ли вам это имя?

— Да, и очень хорошо.

Слухи о репутации Хантера — хирурга и анатома — дошли до меня еще в Женеве, где была переведена на французский его «Естественная история зубов».

— Доктору Хантеру, мистер Франкенштейн, прекрасно удавалось изучение тела. Он превратил это в свое ремесло.

— Да, я об этом читал.

— Хирургом он был превосходным. Мой отец видел, как он изъял камень из желчного пузыря менее чем за три минуты.

— Неужели?

— И пациент не умер.

Армитедж опять сосредоточился на своей тарелке — теперь он с нарочитой неспешностью подтирал на ней крошки куском хлеба, смоченным в вине.

— Тот камень до сих пор хранится у моего отца.

— Пациенту он был не надобен?

— Нет. Доктор Хантер называл его кладом.

— Но что же произошло с глазами?

— Я же говорил вам. Пациент остался жив — к немалому своему удивлению.

— Не с его — с теми глазами, что сохранялись в воде. Полагаю, их вынули из тел людей, которым повезло менее.

Армитедж не сводил с меня взора, все столь же необъяснимо бесстрастного.

— Ежели пациент умер в операционном театре, кому он тогда принадлежит?

Я ничего не сказал, полагая, что и без того уже сказал слишком много.

— Доктор Хантер придерживался того мнения, что, поскольку тело поручено его заботам, ответственность за него лежит на нем. Оно, в некотором смысле, становится его собственностью.

— Не могу не согласиться.

— Превосходно. Я говорю с вами сейчас, целиком полагаясь на единодушие, какое бывает меж добрыми приятелями. Факты эти не пользуются широкой известностью за пределами медицинских школ.

Рот мой пересох, и я проглотил стакан вина.

— Доктор Хантер полагал, что члены и органы скончавшегося пациента представляют большую ценность для его студентов, нежели для земли, в которой им иначе суждено было бы лежать. Одного молодого человека, из ассистентов доктора Хантера, в особенности интересовала селезенка. Вот она и… — Армитедж прервался и, к удивлению моему, широко улыбнулся. — Как принято говорить у нас на Чипсайде, мистер Франкенштейн, она пошла из-под прилавка.