Журавлиное небо - [4]

Во дворе было тихо, тихо было и у соседей, у старого Ничипора: лишь чирикали там, над окном, молоденькие воробьи, — все окрест было таким привычным, устоявшимся, обыденным, что не хотелось всего этого видеть.

Он пошел в конец двора, к погребу, по старинке крытому соломой, Тут было прохладно, пахло картошкой, пахло сырой землей. Картошка проросла в погребе — из-под нижних бревен пробились к свету бледно-розовые ломкие ростки. Максим открыл дверь в погреб, пригнувшись, ступил в прохладную полутьму, постоял, привыкая к мраку, затем нашарил возле стены холодный тяжелый ковш, сделанный из снарядной гильзы, принялся мешать им в бочке с березовым квасом. Глаза привыкли к темноте, стали видны закопченные стены, железная тренога для углей, — зимой он обогревал погреб, чтоб не померзла бульба.

Максим пил кисловатый, резкий березовый квас и думал, что надо сказать Насте, чтобы взяла несколько ведер себе — куда ему одному столько кваса; зачерпнул еще и понес в хату.

Он медленно поднялся на крыльцо, постоял у двери, смутно сознавая, что гнетущая его тоска вызвана боязнью пустой хаты, что эта боязнь и есть его тоска, и он уже знал, что в хате ему станет еще горше, что опять нахлынут воспоминания о жене. Что ж, пускай нахлынут. И он рывком отворил дверь, так, что задрожали стены; в лицо пахнуло застарелым теплым духом жилья, а на окнах, потревоженные стуком двери, забились и зажужжали мухи. Невеселым было его возвращение.

Он прошел к столу, стараясь не наступать на хлебные крошки, — сестра накрошила цыплятам, — бросил на сундук шапку, поставил на стол ковш с квасом. Постоял, вернулся в сени, взял из торбы горбушку хлеба; о том хлебе, что испекла Настя, он забыл.

Он сидел за столом и нехотя пил квас, заедая его хлебом и вялой тепловатой луковицей, которую нашел на подоконнике. Ему казалось, что он ни о чем не думает, но ощущение боли и жалости к себе все время жило в нем.

Перекусив, он незаметно задремал за столом. Что ж, это стало привычкой, и вот он задремал, но все слышал: и как кто-то с кем-то разговаривал на улице, и как попискивали под наседкой цыплята, и как где-то прогромыхала телега. Но сон все же одолел эту дремоту…

Снилась ему жена: стояла над ним и будила, и такая нежность к ней переполняла его, что он нарочно не подавал голоса, думал, что это ему всегда только казалось, будто жена умерла, а вот сейчас он, если захочет, откроет глаза и коснется ее…

Громко запищали цыплята, закудахтала курица, и он проснулся. Окна заливал багровый свет, шумел возле хаты ильм, и раньше, чем он о чем-нибудь подумал, сердце опять сжала тоска. О этот багровый, холодный закат! Ничего не менялось, всегда был все тот же предвечерний час, как и пять лет назад, когда умирала жена, и он зачем-то выбежал тогда из хаты во двор. Багровое садилось тогда солнце, холодный ветер мел песок по улице, и на нем лежала эта багровость, такая холодная…

Некоторое время он обреченно сидел за столом, пока не вспомнил, что, когда собирался уходить с луга, мужчины передавали через него разные поручения своим домашним. «Надо сходить, сказать, — подумал он, — завтра, может быть, на луг пойдет подвода». Вылезая из-за стола, повел взглядом на старое зеркало, что висело на стене: с фиолетово-затуманенного стекла глянуло на него заросшее щетиной лицо с усталыми белесо-синими глазами. Подумав, он достал из сундука ножницы. Морщась, стал подстригать усы, потом добрался до клочковатой щетины на щеках. Состриг кустики волос, взял из сундука шапку и, будто припоминая что-то, остановился посреди хаты.

Зачем, зачем он тут один, зачем ему эта хата, если нету жены, если повыходили замуж, разъехались по городам дочери, если скитается где-то по свету сын, про которого думал, что вот приедет в деревню, женится и станет обживать отцовскую хату…

Дочери звали к себе, но он не хотел и думать про город. Каждое лето ждал домой сына: тот приезжал всегда неожиданно, плотный, лобастый, в темном костюме и в черной флотской фуражке, которую вот уж сколько лет носил после службы. И то, что приезжал он всегда неожиданно, что всегда был в одной и той же фуражке, не с чемоданом, а с вещевым мешком, беспокоило и пугало Максима: он боялся, как бы не закрутила сына жизнь, как бы не приохотился он к чарке, не связался с худыми людьми.

Вечером, поставив на стол бутылку самогона и кое-какую закуску, он осторожно намекал сыну на женитьбу, но тот почему-то больше отмалчивался, выпив, закусывал одними огурцами, не ел ничего другого, и тогда, сжавшись от обиды, Максим думал, что сын окончательно отбился от него, от дома, что никакими упреками тут не поможешь. Молча они вылезали из-за стола, молча ложились спать, а назавтра, поднявшись, Максим сразу же поручал сыну какую-либо работу. Каждый день он заставлял его работать — и дома и в колхозе. Не жалел, не хотел жалеть его — зачем жалеть, если сын не жалеет отца. Они почти не разговаривали, им становилось не по себе, когда они оставались вдвоем; сын, Максим видел это, тосковал, худел и, когда кончался отпуск, охотно уезжал из деревни.

Но он не приезжал уже второй год…