Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра - [36]

— Эт самое, бабке только не говори, — попросил он и заснул прямо в кресле.

Я тоже пошла спать — к бабуле Мартуле и гомункулам. Протиснулась между теплыми телами спящих сородичей. Над всеми нами раздавался протяжный бабулин храп.

На следующий день мы узнали, что сумасшедшую Шуру Мошкину снова забрали в психиатрическую больницу.

— И опять в Новый год. Рецидивистка, — вздохнула бабуля.

Рецидивистка

Бабуля Мартуля одела меня потеплее, и мы поехали с ней в автобусе, где пахло мазутом, в дальнюю поездку в Томашев Колок. Там, по длинной алее, мимо голых деревьев и сугробов, мы шли к желтому двухэтажному дому.

В желтом доме был длинный коридор, а в конце коридора — окно. Сквозь окно в коридор проникал тусклый январский свет. Бабуля посадила меня на стул, что стоял у стены, и пошла куда-то.

Я сидела долго и все думала, зачем меня сюда привезли. Прошла по коридору толстая женщина в белом халате, увидела меня, открыла в улыбке большой рот, полный железных зубов, и стала похожа на крокодила:

— Ты чья, девочка?

Я смотрела на нее и не знала, что ответить. Скажу «бабулина» — так ведь она же не знает, кто моя бабуля. Скажу «сама по себе, своя собственная» — обидится. Поэтому я ничего не ответила. А женщина-крокодил, постояла, поулыбалась и пошла дальше.

Устав сидеть, я встала и тоже пошла по коридору. Некоторые двери были заперты, а другие открыты. За ними на койках сидели молчаливые люди, они смотрели на меня тревожными глазами. За одной из дверей я увидела бабулю и зашла туда.

Бабуля Мартуля сидела на стуле. А напротив нее, на койке, — сумасшедшая Шура. Ее худое тело, словно шнурок, сползало спиной по стене и койке, а растопыренные ноги торчали в воздухе — казалось, сумасшедшей Шуре было лень сидеть, жить и вообще дышать. Другие сумасшедшие женщины молча лежали на своих койках и усердно отколупывали краску от стены — такая у них была задача дня.

Шура увидела меня и захныкала:

— Они меня мучают. Даже расческу прячут.

— Вот же расческа, Шура, — бабуля Мартуля взяла с тумбочки гребешок, наполовину беззубый, и протянула сумасшедшей старухе.

— Это они перед твоим приходом положили. А так — прячут.

На карниз прилетели птицы, стукнули клювами в стекло и начали издавать булькающие звуки, словно перекатывали в горле камни.

— Голубки прилетели, — оживилась сумасшедшая Шура. — Покормить бы их. Нет у тебя хлебушка?

У бабули с собой не было хлеба. Шура вздохнула и посмотрела на меня.

— Вот выйду отсюда, и мы с тобой запустим ядерную бомбу. Хочешь?

Я кивнула. А бабуля с возмущением посмотрела на меня. Взгляд ее означал: с этой старой дуры что взять, но ты-то как могла?

— В следующую среду пойду к мусорным бакам и обязательно найду бомбу. И тогда запустим, — убежденно произнесла Шура.

Бабуля взяла меня за руку и потянула в коридор, прочь от сумасшедшей старухи.

Я ждала следующей среды с замиранием сердца. Возможно, уже в среду не останется ни школы, ни «тридцатьчетверки», ни пустыря, ни далекого Ниагарского водопада, а я стану космической пылью. Если нельзя быть бессмертной, зачем ждать смерти много лет? Если нет больше ничего живого в моем измерении, зачем нужна жизнь здесь, в этом? Эти мысли показались мне прекрасными — и я положилась на сумасшедшую старуху. Но она меня подвела. В среду не случилось ничего, мир устоял на месте.

Перед концом света

Перестройка началась в разгар июльского вечера, в нашем дворе на Металлурге, под крики мальчишек и говор старух на скамейках у подъездов.

Старухи вот о чем говорили:

— А ты в гроб себе чулки приготовила или колготки?

— Чулки, все по-людски!

— А я колготки. Бог призовет, побежишь — чулки сползут, а колготки нет. Я уж перед богом с голыми коленками не предстану.

Я не понимала старух. Мои отношения с богом были предельно ясными: я — персонаж фильма, который он смотрит в темном кинотеатре. И, уж конечно, он не ждет, что я предстану перед ним в сандалях на шнурках. Прямо сейчас этот бог, подаренный мне татаркой Бабанькой, прячется в спичечном коробке у меня в кармане. Сейчас спичечный коробок — его кинотеатр.

В песочнице дети лепили куличи. А мы с Ленкой Сиротиной и Мишкой Кульпиным прыгали с железного жирафа. Старухи грозили нам и делали вид, что вот-вот встанут и огреют нас по спинам клюками. Но мы не боялись, потому что знали: звезды в космосе успеют сгореть дотла, пока встанет и дойдет до нас хоть одна старуха.

Ленка Сиротина пальцем промокнула сочащуюся из коленки кровь и сказала:

— Скоро конец света наступит.

Вокруг росла высокая трава, особенно сочная возле мусорных баков. Мне захотелось упасть лицом в эту траву и лежать в ней вечно, лишь бы не идти домой. Для чего конец света? Почему раньше никто не сказал? Так значит, он наступит и без ядерной бомбы сумасшедшей Шуры? Когда же? Долго ли еще? И нельзя ли сразу? Много вопросов возникло у меня.

Во дворе по-прежнему шумел клен, возле которого вечность назад мы разговаривали со старой татаркой о смерти, галдела ребятня, старухи вели свои разговоры, но что-то безвозвратно ушло, и эту пустоту ничто не могло заполнить. Каждый шорох стал предостережением. Вспомнилось, что все люди умирают, и старухи на скамейках тоже скоро умрут. Главное, чтобы жива была моя бабуля.