Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра - [29]

На мне было домашнее платье, испачканное вареньем, и носки. Я села на лавочку у подъезда. Лужи схватились ледяной коркой, а ветер раскачивал ветки клена, возле которого я в незапамятные времена разговаривала со старой татаркой о смерти. Прошла еще одна вечность — несколько минут. У меня зуб на зуб не попадал. Но вернуться домой я не могла — там сидела фигура.

Во сне будет теплее — решила я и легла на лавку. Меня разбудил участковый. Он часто бывал в нашем дворе — приходил в квартиру Ленки Сиротиной, когда ее мать била безмозглого старика. Бывал он когда-то давно и у нас — разговаривал с дедом Николаем о пропаже каких-то дворников с чужой машины. Участковый был уже не такой молоденький и не так гордо носил фуражку с кокардой, но, как и прежде, подмигнул мне, и спросил:

— Ты чего из дома ушла? Пойдем, отведу тебя.

— Не хочу.

— Это как, не хочешь? А куда хочешь, в детдом? — нахмурил он брови.

— Там… мертвец меня преследует.

Участковый вздохнул, присел на корточки рядом и сказал мне на ухо:

— А ты перекрестись — и все пройдет. Пойдем домой, замерзнешь.

— Там бабули Мартули нет…

— Я позвоню ей на работу из телефонной будки, и она придет.

Он отвел меня домой. Включил везде свет — и я увидела, что темной фигурой была брошенная на тахту отцовская куртка. Участковый растолкал отца и спросил:

— Дочь твоя старшая где?

Отец сел на полу, осоловело посмотрел по сторонам и осторожно предположил:

— Спит…

— На улицу она убежала и чуть не замерзла. Если еще раз такое повторится, я на тебя дело заведу. Тебе ясно?

— Ясно, гражданин начальник.

— Не паясничай, а то в КПЗ заберу. Я тебе серьезно говорю: дети у тебя растут, возьмись за ум. Их кормить, одевать надо, на ноги ставить. Мужик ты или нет?

Отец сидел, понурившись.

Участковый наказал мне: «А ты не убегай больше». «Дверь запри» — велел он отцу и ушел.

Отец еще долго сидел на полу, раскачиваясь и опустив голову. А потом произнес:

— И чего ты ушла-то? Выпороть тебя, что ли?

Я молчала. Пороть он меня не станет — это я знала точно: свой ремень он пропил на прошлой неделе и теперь подвязывался поясом от материного летнего платья в горошек.

— Ой, Света, тяжело мне, грустно мне, — вдруг всхлипнул отец и пьяным голосом прохрипел: — Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее, пропадаю…

Он рыдал, размазывая сопли по лицу, а я сидела на тахте деда, рядом с курткой, и время от времени крестилась. Потом пришла бабуля — и все встало на свои места: она угомонила отца и уложила спать меня.

Родственники с окраины

На сорок дней приехали родственники отца: его сестра Валентина и его мать — бабка Наталья. Приехали они с окраины Империи зла — из Киева.

— Зачем они живут так далеко? — спросила я отца.

— Затем, эт самое, что по распределению твою тетку туда после института отправили, — ответил отец и плюнул в лужу. Он плевал в лужу всегда — такая у него была привычка.

Бабка Наталья ловко лепила пельмени, загибая тесто по краям красивой каемкой, передвигалась, как черепаха, еле-еле. Ноги у нее вечно мерзли, и она надевала толстые шерстяные носки.

К поминкам готовились обстоятельно: накануне приезда киевских родственников бабуля старыми одеялами плотно занавесила окно и проход в кухне, поставила на плиту огромный чан и целые сутки гнала самогон, а потом разливала его по бутылям. На следующий день побежала по магазинам и даже на рынок в центр города съездила — привезла две сумки подпорченных продуктов: она покупала то, что подешевле.

Приехали киевские. Тетка Валентина варила компот из сушеных яблок, бабка Наталья лепила пельмени, а бабуля пекла блины и рыбный пирог.

На поминках собрались соседи и сослуживцы бабули Мартули. Выпили, поели блинов. Опрокинув стопку, бабуля раскраснелась и завыла, словно ополоумела, — как и на похоронах. Сидели часа четыре, а потом разошлись, оставив горы грязной посуды и испачкав скатерть.

Начали убираться в квартире, и тетка Валентина между делом спросила:

— Ну и как вы, Марта Григорьевна, теперь будете?

— Как буду? Да как бог придумает, так и буду.

— Ну а с детьми-то что? Маленькие ведь совсем еще.

— Вот ты, Валя, и поговори с братом. Дети ведь у него, а он, чуть деньги появятся, за воротник закладывает.

— Тяжело ему, Марта Григорьевна, он жену потерял.

— А мне не тяжело, Валя? А ведь я не пью. Все на мне — и хозяйство, и дети. Еще спасибо, начальство у меня сердобольное, с работы не гонит, хотя какой из меня теперь работник…

— Говорили мы с Леней. Он растерянный совсем, не может в себя прийти.

— И про детей говорили? И что он сказал?

— Не смогу, говорит, их поднять, сил нету.

— Да как же нету? Он молодой мужик — и у него сил нету? А у меня, бабки, есть, что ли? Стыда у него нет, а не сил.

— Очень ты, Григорьевна, зло про него думаешь, — вмешалась бабка Наталья. — Горюет он.

— Я бы тоже села да погоревала, только душа не на месте: горюешь, а дети голодные.

— Какой-то беспредметный разговор получается, — произнесла Валентина. — Давайте сядем и решать будем, как дальше жить. Вы уже не молодая, мы понимаем, как вам тяжело. Не поднимете вы одна троих. Было бы им хоть по десять лет, а то ведь совсем маленькие. И на Леню надежды нет, совсем он подавлен.